прошу простить меня. Я не сравниваю себя с Мастером: я просто признаю долг. Он открыл романтическое повествование для всякого рода философских, социологических, раздражающих или развлекающих умствований, которые всегда обогащают интригу и никогда ее не утяжеляют. Прочесть Кундеру – все равно что провести ночь в квартире эрудированного и страстного приятеля, который трещит без умолку: «Ах, я должен рассказать тебе о той сумасшедшей, с которой я встретился прошлой ночью, но прежде, скажи, ты читал эту книжку, она напоминает мне одно музыкальное произведение, ты знал, что этимология данного слова происходит от этого, ну как его, так вот, баба была на тачке, мы ехали по узкой дороге, и вдруг… ты знаешь, что на моем родном языке опрокинутый аксан сирконфлекс над буквой „c“ позволяет произнести „ч“, тогда как вам приходится употреблять три буквы „tch"?..» И добавляет: «Теперь вам понятно, почему мы, чехи, так гордимся этими крохотными значками. Мы готовы предать все на свете. Но за эти закорючки будем биться до последней капли крови». Это беспечный, но жестокий друг, готовый умереть за то, чтобы отстоять легкость.
Ночная беседа с образованным, энергичным и веселым товарищем – возможно, в этом кроется определение самой амбициозной литературы? Чтение Милана Кундеры – волшебство, которое осчастливливает вас, кружит вам голову, смазывает ваши нейроны, обеспечивая высшую пользу любого успешного романа: делать вас умнее, восприимчивее к эмоциям. Кундера пишет для нетерпеливых читателей, уставших от шаблонных историй, его романы никогда не бывают «хорошо обустроенными», он стремится к развилкам и окольным путям. Есть нечто общее между его сочинениями и некоторыми фильмами Вуди Аллена (например, «Энни Холл» с репликами в сторону зрителя, прерывистыми скетчами и неожиданными гостями, такими как Маршалл Маклюэн, появившийся в очереди в кинотеатр). Именно по этой причине я безмерно благодарен Кундере: он не пишет, а играет. Он не «профессиональный» беллетрист, а элегантный импровизатор.
Кундера признался переводчику своих произведений Массимо Риццанте, что писал «Неспешность» на полной скорости. Книга читается столь же быстро, сколь была написана; это самая торопливая медлительность, которая мне известна. Супруги устраиваются в отеле и смотрят по телевизору про голод в Сомали. На моей памяти это один из первых случаев, когда роман высмеивает благотворительность как бизнес. В то время этот отрывок многих шокировал… Два левых интеллектуала (писатель и депутат) состязаются в сострадании, один к африканцам, другой к больным СПИДом: «Неспешность» инициирует концепцию «морального дзюдо», сегодня называемую «конкуренция жертв», которая займет начало следующего века и из которой мы пока не вышли. Художник должен не только страдать и выставлять напоказ свои сетования, но и страдать больше своего ближнего. Далее он насмехается над гордостью чешского ученого, который чувствует свое превосходство оттого, что его выгнали с работы из-за коммунистов. Затем рассказчик (это сам Милан, он уточняет это в тексте) определяет свой замысел: написать «роман, где не будет ни единого серьезного слова». Первейшая обязанность ироника – высмеивание самого себя. Но не быть серьезным – это как раз самое серьезное! На мой взгляд, прекраснее всего в «Неспешности» как раз то, что не иронично. Например, когда Венсан обольщает Юлию в саду, как делали когда-то персонажи из «Никакого завтра». Именно здесь Кундера задевает за живое, сам напрашивается в свою книгу и берет слово, как в одном из моих любимых абзацев в мире:
«Они выходят в парк, гуляют, останавливаются и целуются снова. Потом находят скамейку и усаживаются на ней. Издалека к ним доносится плеск реки. Они охвачены восторгом, сами не зная почему; а вот я знаю: они слышали реку мадам де Т., реку ее любовных ночей; из кладезя времен век наслаждений посылал Венсану сдержанный привет».
Сегодня, когда мы разучились желать друг друга, когда все происходит слишком быстро и банально, когда представитель одного пола испытывает страх перед представителем противоположного пола и больше не понимает, как его любить, необходимо перечитать «Неспешность», дабы услышать «сдержанный привет» от «века наслаждений». Сия либертинская притча является восхвалением прелюдии. Не хочу раскрывать ни развязку, ни то, что случится с несчастным Венсаном, поскольку Кундера любит удивлять нас до последнего момента, как Виван Денон, чья новелла заканчивается такими словами: «Я пытался отыскать смысл всего этого приключения, но… мне не удалось его найти». «Неспешность» напоминает нам, что любовь не имеет ничего общего с нравственностью и что в прошлом наслаждение было высшим искусством, сложной игрой, рукотворным эстетическим бредом, созданным вдохновенными французами эротоманами. Бред этих дивных маньяков получил название «культура», и без нее нам никак не обрести счастье.
Номер 1. «Чистое и порочное» Колетт
(1932)
На четвертом месте данного рейтинга мы вдохнули глоток свежего воздуха на вершине «Волшебной горы» Томаса Манна. В конце немецкого шедевра красивая русская женщина Клавдия Шоша допускает весьма провокационное высказывание: «Мы считаем, что нравственность не в добродетели, но скорее в обратном […] когда мы грешим, когда отдаемся опасности, тому, что нам вредно, что пожирает нас».
Эта хлесткая декларация датируется 1924 годом. Подобный отказ от популярных ныне гигиенических и моральных стандартов вызвал у меня желание вновь погрузиться в лучшую книгу Колетт (так она считала: «Возможно, когда-нибудь все заметят, что это моя лучшая книга») «Чистое и порочное», эта коллекция декадентских портретов была опубликована в мае 1932 года в нескольких выпусках журнала Gringoire. Текст вызвал тогда такой скандал, что под давлением шокированных читателей журнал прекратил публикацию после четырех выпусков. Уже ставшая знаменитой 59-летняя Колетт, перемещавшаяся между своей квартирой в отеле Claridge на Елисейских полях и своим домом в Сен-Тропе, воздала должное тем порочным людям, с которыми она общалась в молодости. В «книге своего бабьего лета» она рассказывает о лесбиянках и шлюхах, трансвеститах и наркоманах. Воспоминания возвращают ее в курильню опиума, где собираются развратники. Из «блуждающей памяти ночей» высвобождается чистая красота, ведь мы знаем еще со времен Бодлера, что «красота всегда причудлива». Колетт нравятся женщины, которые симулируют наслаждение так же сильно, как и ревность, которая его стимулирует. Она растрогана разговорами с соблазнителями-женоненавистниками, но обнаруживает, что гомосексуалы понимают ее лучше, чем гетеросексуалы. Сегодня, когда правители принуждают нас соблюдать дистанцию и носить маски, давайте вспомним, что величайшая феминистка всех времен восхваляла запретные наслаждения и сладостно предавалась грязному разврату и похоти. До сексуального освобождения люди были намного свободнее, чем после. Духоподъемным наставникам 2020-х годов Колетт направляет тот компас, по
