всегда прошлое выдерживает столкновение с усталой усмешкой:Именно Фетом мне был дан лучший поэтический урок в жизни:Твои болевые точки и чужая смерть —Залог литературного успеха,Основа нематериального капитала.
Тщета вынесенного швами наружу литературного процесса вызывает столь же усталый вопрос: «Удивляюсь: откуда у людей столько времени / на коллекционирование пустой траты времени / и взаимного непонимания, которое все равно ничего не изменит?» Самым бессмысленным и бедным оказывается именно эта иллюзорная жизнь, сконструированная алгоритмами соцсетей; непрошеное взаимодействие в ней, как правило, нелепо чудовищно (см. стихотворение «Что такое „быть настоящей женщиной“…» – о сообщениях от незнакомых мужчин). Самой богатой, переливающейся эмоциональными оттенками средой оказывается «реал».
Боже, как много прекрасного на свете,Где нет Уральского поэтического движения,Нет социальной и феминистической поэзии,Нет Пушкина, кроме имени Пушкина,Нет Монеточки, кроме магазина, где раньше было кафе «Отдых»,Нет Журнального зала,Нет нового поэтического поколения,Нет старого поэтического поколения,Где нет меня, даже если я есть…
Ну а «самым необходимым и дорогим оказывается то, / что не нужно никому другому» – например, старая авоська давно умершего деда – единственная вещь, в которую можно положить арбуз.
«Спасибо тебе за эти бусики —они такие яркие. Люблю зеленый цвет. Он такой теплый», —сказала она самым усталым на свете голосом,пока я смотрелась в нее,как только раз в жизнисмотрят на себя в зеркало двадцатилетней разницы.
Юлия Подлубнова. Девочкадевочкадевочкадевочка. Екб.; М.: Кабинетный ученый, 2020
Горький
Это первая книга в серии «InВерсия», которая будет выпускаться по следам одноименного челябинского фестиваля: одно из самых заметных в последнее время поэтических событий заставляет вновь говорить о важности Урала на русской литературной карте. «Девочкадевочкадевочкадевочка» – дебютный поэтический сборник Юлии Подлубновой (именно поэтический – в 2017 году под одной обложкой вышли ее статьи о современной уральской поэзии).
С одной стороны, можно сказать, что Подлубнова работает с концептуалистским наследием – в самом широком его понимании. Здесь есть «голые факты», переосмысленные в духе конкретизма и found poetry; есть откровенная телесность; а есть игра слов, затягивающая в водоворот отсылок: «Кому деточкин, кому маточкин, / кому шар, кому шматочек сала. / <…> Бог Гагарин еще не разбился. / Принудительная психиатрия / еще практикуется». Это, разумеется, стихи о шестидесятых, о прошлом, только названы они «Будущее». Причем имеется в виду не то, которое представлялось людям 1960‐х, а совершенно другое, потаенное. «Каждый цветок у корпусов Кащенко – / поцелуй в далекое будущее». Что выросло, то выросло.
С другой стороны, чего здесь нет, так это характерной для концептуалистов иронии – хотя в послесловии к книге Галина Рымбу отмечает у Подлубновой именно ироничность («Подлубновой удается присвоить иронию как свое орудие, вскрывая сущность иронии именно как чувства политического самосохранения…»). Злое и отчаянное остроумие – это не ирония. Строки в духе «Панельные многоэтажки – / каменное говно / советской цивилизации» невозможно прочитать как ироническое отстранение, как жест с двойным посылом: это прямое высказывание, уязвимое в своей грубости. Во второй части книги есть несколько стихотворений, будто запечатлевающих нервный срыв: «минус вся эта сраная жизнь, / минус вся эта сраная жизнь, / простите, плюс на плюс дает минус, / минус на минус дает минус, / социальные сети, минус я минусь, / минус женщина около 40, / без особых перспектив и надежд»; в третьей части находим текст прямо конфессиональный:
В 5 я все поняла про устройство вещей, и мне стало неинтересно.
В 13 я все поняла про страну, и мне стало, да, неинтересно.
В 17 я все поняла про гендер и сексуальную ориентацию, и мне стало неинтересно.
В 20 я чуть не сошла с ума, и мне стало неинтересно.
<…>
Тут надо что-то написать про 38,
но в 38 я ровным счетом ничего не понимаю
и лишь ежедневно говорю себе:
с завтрашнего дня обещаю быть милой, доброй, женственной,
ни слова о политике и депрессии
и т. д. Двойственность тут в том, что личный аффект вписан в социальный контекст, – но в рамках книги Подлубновой кажется, что иначе и быть не может. «В описываемом ею мире нет ничего, что не было бы социальным», – пишет Рымбу.
О двойственности еще поговорим, а пока хочется вернуться к категориям времени. Их многослойность – важная примета стихов Подлубновой. Она, как правило, работает с настоящим – в грамматическом смысле – временем, с назывными предложениями – и пишет о настоящем, текущем, медленно текущем моменте. Но всякий раз она подчеркивает его историчность, как бы делает его фотоснимок для будущего:
Люди, скажите чииизвежливому гражданинус фоторужьем.По случаю Дня защиты детейколесо обозрениявзвешивает человечину.
Таких мрачных пассажей, отчетливо апеллирующих к политической реальности 2010‐х, здесь много: «Виртуозная игра / на автомате Калашникова», «Джихадист мечтает о рае – / чалма или взорванные мозги?», «ты отравленный телевизор / ты навальный аврал подснежник», «нефтегазовая лампочка / в конце коридора». Пессимистичны, впрочем, и тексты, с общественно-политической повесткой не связанные, – но и в тех, и в других можно уловить неожиданный в такой атмосфере сентимент, некую надежду. Она может быть зашифрована в маленькой детали, в подвернувшемся языковом штампе, даже в примечании: убийственная «Японская колыбельная» завершается переводом трех японских фраз, которые в ней были использованы, – и их сочетание в отдельном пронумерованном фрагменте стихотворения и отвечает за сентиментальный штрих: «Не умирай»; «Люблю тебя, дорогая», «Спи спокойно». А может быть, сентиментальна сама идея писать стихи под звуки стреляющих балалаек, металлического скрежета и газового шипения. «Батискаф погружается. // Девочкадевочкадевочкадевочка». Склеенное слово из заглавия книги оказывается обращением к самой себе. Ты должна напоминать сама себе, своим голосом, что бывают человеческие голоса и человеческие слова.
Стоит помнить только, что – в соответствии с концептуалистскими правилами – этот заключительный штрих может нести амбивалентный смысл. «Голубые глаза / продавщицы фарша»: что это – две небесные искорки посреди мясной реальности? признак истинно арийского фенотипа? просто случайно замеченная подробность, работающая как цветовой контраст на импрессионистском полотне?
