в первый раз увидимпарк чаирогней золотыхшаланды кефалиджамайку.
Следствием этой перемены становится отказ от звуковой мягкости, знакомой по ранним сборникам Рубинского: просодически тексты первой части приближаются к стихам Алексея Колчева и, может быть, самым саркастичным вещам позднего Лимонова – при полном, понятно, несходстве политической повестки. Эта двойная жесткость обеспечивает и новый взгляд говорящего на прошлый личный опыт: «луг с полынью сурепкой пижмой», «суздальской церкви профиль» архивируются как отдельные искаженные кадры – достаточные, однако, для запоминания и воспоминания. Архивируются и связанные с этим опытом сентименты, подобно файлам, но остается какой-то образ, триггер, за который можно потянуть, чтобы они раскрылись: это и происходит в следующих частях книги.
Собственно, суздальские впечатления (Рубинский – замечательный педагог, много лет ведущий в суздальской летней школе фонда «Новые имена» мастер-классы для молодых поэтов), наравне с классической музыкой, – одна из таких отмычек. Неслучайны в этой книге посвящения ученикам, как бы продолжающим лирические интенции учителя. В одном из стихотворений второй части, риторически более близкой к прежним текстам Рубинского, такой образ – вполне традиционная птица. Она устраивает себе гнездо во рту поэта:
В глотке клокочет? В дупле свистит?Зубы сомкнуть волочит?Может, когда-то и улетит.Если сама захочет.
Эта утрированная отсылка к истории ирландского святого Кевина Глендалохского, пересказанной Шеймасом Хини (когда святой высунул руку из окна, в ней свила гнездо дроздиха, и Кевин, не меняя позы, позволил ей вывести в этом гнезде птенцов), – парадоксальная аллегория поэтической работы, для которой нужны периоды молчания и внутренних перемен. Вся книга, собственно, оставляет впечатление такой работы – в ходе которой новое, более аскетичное и жесткое звучание теснит или перерабатывает старое. Примечательно, что в последней части есть несколько полуиронических-полусентиментальных стихотворений, где предмет рефлексии уже не классические тексты, а «быт и нравы» поэтического сообщества: в каком-то смысле (возвращаясь к Заболоцкому) нескладного, многокамерного, прирастающего новыми отсеками сосуда, внутри которого носится огонь, изменчивый, иногда уловимый.
Пусть смотрят на небо в потухший прудС неведением слепотыИ до последнего не поймут,Что это поешь им ты.Не дай собрать на себя их взгляд,Рассейся как между строк —Такой быстрей тебя разглядятБессмертник, базальт и бог.Словами звени, пропуская ток.Не спрашивай, почему.Пой, пой, не готовая ни на что,Готовая ко всему.
Михаил Айзенберг. Посмотри на муравьев. М.: Новое издательство, 2020
Горький
В этой книге – почти сто новых стихотворений Михаила Айзенберга, плод четырехлетней работы. Как и раньше, Айзенберг сочетает ясность формы с прихотливостью синтаксиса, сплавляет наблюдение со сложной рефлексией. Тем более сложной, что она совершается над вроде бы простыми вещами:
Пересыпано песком захолустье,тем и дорого, что так безотрадно;тем и памятно, что если отпустит,то уже не принимает обратно.Там живущее – родня светотени,в изменениях своих недоступно,потому и не бежит совпадений,как единственной природы поступка.
Из всех айзенберговских сборников этот больше всего обнажает гнездовую природу его письма. Поэт собирает стихи вокруг комплекса образов, настойчиво требующих проработки. Например, за стихотворением о захолустье следуют два стихотворения о нищих переселенцах; одно из них, видимо, навеяно сном. В этом нерифмованном сне концы не сходятся с концами – рифма проявляется вместе с пробуждением, а остатки сна будто створаживаются, оставляя лишь немногое: «В полусонной памяти пологой / отраженья сложены гармошкой. / Говорят: иди своей дорогой, / мы к тебе случайно прикоснулись».
Слово «память» оказывается ключом ко всему стихотворному гнезду. В недавнем анализе [13] Алексей Медведев уверенно говорит, что «пересыпанное песком захолустье» – пространство памяти. Ну а мотив памяти приводит к размышлениям о бренности («дальше не будет дольче») и о том, что необходимо сохранить. Во многом «Посмотри на муравьев», где то и дело возникает слово «старость», – книга о примирении с этой нерадостной экономикой эмоций и воспоминаний.
И откуда мысли взять под старость,если мыслей сроду не бывало,а теперь и вовсе не осталось.Облачных развалин постояльцы,гости недостроенных гостиницнавсегда ушли и не простились.Вот оно, готовое решенье, —легкими подсказывал толчкамишум, идущий на опереженье.
На самом деле тревожная ностальгия по шуму – гулу будущих стихов, звуковому наитию – это ощущение, не зависящее от возраста. Это кризисное ощущение знакомо, вероятно, любому поэту, который органически не способен занять какую-то одну сторону – «легкости» или сложной рефлексии («Благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться»). В этих сомнениях, ночных бдениях и оттачивается мастерство взгляда: «Есть в различеньях полуночника / прикосновения два-три, / как бабочки, вдоль позвоночника / порхающие изнутри».
Больше того, в мире, где приходится «как и прежде: жить под черной метой / или за невидимой стеной», можно возвращаться к старым, доведенным до блеска практикам ускользания и противостояния. Скорее всего, с этим связана нарастающая абстрактность, категориальность в стихах Айзенберга: «Есть особая правота / тех, кто сам неизвестно где, / оборвавшая провода / и живущая в темноте» или «В левом полушарии встречное движение, / что-то задающее в виде допущения». Sapienti sat. Прежние отзывы и пароли, отзвуки пастернаковской и мандельштамовской вольности, работают в новых обстоятельствах; это, в конце концов, дает надежду. В стихотворении «Не распознать, как первый шум дождя…» отчетлив политический намек: «как поднялась восставшая вода / на Чистых, а потом на Патриарших»; возможно, поэт видит в отражениях «восставшей воды» собственных читателей – и это позволяет с надеждой произнести: «И наше небо, небо над Москвой / еще узнает, что оно в алмазах». Как всегда у Айзенберга, в книге «Посмотри на муравьев» много неба, много воздуха. И, как всегда, внутреннее чутье, сообщающееся с атмосферой, улавливает в ней символизм, легко переносимый на «ситуацию в целом», социальную или метафизическую:
Туча пó небу летит и волокнамираспускается по краям;распахнувшимися вдруг светит окнамимежду сходов кучевых, между ям.И какие в ней пещеры косматыепрорываются на ходу.А деревья стоят как засватанные,не шелóхнутся, не чуют беду.
(Надо ли говорить о том, как тонко это стихотворение сделано, как утяжеление клаузул – концов строк – передает вспученность тучи? Ср. у Мандельштама: «А небо будущим беременно».)
Во многих стихах Айзенберга слышится приглушенное, но отчетливое социальное сообщение. «Спят на ветвях подземки черные мои братья, / каждый себя на время выключил из розетки. / Выспитесь, бога ради». В третьей части мы встречаем еще одно «гнездо» – кластер стихотворений-инвектив в адрес неназванных антигероев и антисубстанций эпохи: «мелкий служитель ада из нечиновных», «Какое новое ничто / идет по миру вроде плесени». Здесь чувствуется брезгливость по отношению к безликости – арендтовской «банальности зла», по сути не нуждающейся в олицетворении. Больше того, неназывание вновь возвращает нас к старым практикам: кухонным разговорам, где все понятно с полуслова.
Но извини, я тебя перебью:где и когда мы успели своюточку пройти невозврата?
Тревожной приметой времени – более чужого, чем то, прежнее, – оказывается возможность разлада в таком разговоре. В
