следующем стихотворении читаем: «Знаете, кажется временами, / что от серых доходит сера / и до стола, где идет беседа». Обратим внимание на замену сердечного «ты» пустым «вы». Это раздражение, имеющее политическую природу, прорывается и в последнем разделе книги: «Что же вы не пляшете, не поете / (а недавно пели и верещали)?» Но его все меньше. Итогом несостоявшейся коммуникации становится углубление интроспекции, обращение к тому, что не подведет и не предаст. Перед нами стихи, написанные за четыре года, расположенные в хронологическом порядке, – и волей-неволей они выстраиваются в сюжет мысли.Все переводят на нужное расписаниемедленный шум, стихающий с тихим звономмедленный свет, не знающий угасанияи остающийся шелковым на зеленом.Прячет себя, как виноград улиток,медленный дождь, стекающий по бороздкам.Время пройдет; свет переплавят в слиток,и тишина уши залепит воском.
Любоваться непереплавленным светом, смотреть на муравьев. Sapienti sat.
Виталий Пуханов. К Алеше. М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии; Пальмира, 2020
Горький
Книги Пуханова выходят с большими паузами, и каждая новая означает перемену манеры. Начиная со «Школы Милосердия», опубликованной в 2014‐м, пухановскую лирику отличает сочетание едкости с умением практически на ровном месте, основываясь на впитанном опыте обездоленности, сделать нечто – тут трудно обойтись без штампов – пронзительное и щемящее. Стихи Пуханова находят в скудных интерьерах, «на голой земле» точку опоры, благодаря которой можно перевернуть привычное понимание вещей. Это понимание, пожалуй, можно назвать обывательским – но для Пуханова обыватель не враг, а брат, представитель многое перенесшего на своей шкуре поколения.
Недавнюю книгу прозы «Один мальчик» и сборник «К Алеше» роднит, помимо концептуальной приверженности одинаковым зачинам, явственное предпочтение едкости. Пуханов – ответственный секретарь нескольких литературных премий («литературный функционер» – сердито обзывает его одна из страниц в Википедии). «Ты помнишь, Алеша, как мы с тобой курировали молодежную литературную премию? / <…> Потом нам прилетало пиздюлей отовсюду, нам с тобой, Алеша, прилетало, не экспертам». Быт и нравы литераторов он знает назубок; когда-нибудь «Одного мальчика» будут комментировать, как «Алмазный мой венец». Месседж книги «К Алеше» во многом тот же – с одним большим «но». Здесь отсутствует оппозиция «один мальчик» – «добрый волшебник». Здесь Пуханов – одной крови с риторическим «Алешей», представителем того же поколения, носителем того же опыта, фигурантом тех же поражений, знатоком тех же реалий и мемов («Потом он умер, не знаю, написал о нем Борис Кутенков в книге мертвых или нет» или «Ты помнишь, Алеша, что сделали с теми, кто не принял поэзию Аркадия Драгомощенко?»). Говоря «мы», Пуханов слегка по-горлумски обращается к самому себе. «Они же не знали, Алеша, что нас с тобой двое».
Ты помнишь, Алеша, мы сочинили стихотворение,посвященное блокаде Ленинграда?Стихотворение стало резонансным, и нас дажесобирались привлечь по 282 статье УК РФ.
Испорченные отношения литературы и жизни с этикой, магическое противостояние текстов и не вызывающего симпатий человеческого материала, сансарическая вовлеченность в этот круговорот – вот основная проблематика книги.
Недавно я снова увидел этих обрюзгших мерзких стариков, Алеша!Они совсем не изменились с нашей убогой юности, я их узнал!Только теперь это наши с тобой товарищи, Алеша, стройныеи пылкие когда-то, ищущие правды и справедливости юноши.Природа не терпит пустоты, Алеша, теперь совписовская сволочь – они,Бухающие на презентациях и фестивалях, не стыдящиесягрязных бород и роженицыных животов.Они лично знали тебя и меня, Новикова Дениса и Рыжего Бориса.Не подходи к зеркалу, Алеша, там тебя ждет совписовская сволочь.Беги, Алеша, занавесь зеркала.
В ходе этого круговорота можно изжить ошибки молодости (еще один важный для книги мотив), перейти из категории «никто и звать никак» в категорию «популярные чуваки». Можно, напротив, с тоской и завистью смотреть, как «задроты из восемьдесят пятого – восемьдесят девятого годов» «стали полными профессорами престижных университетов с вековыми традициями», «пишут историю литературы, воскрешают несправедливо забытые имена кумиров своей юности». В сущности, все едино перед лицом универсальной интонации: меланхолически-ернической, все подвергающей сомнению и осмеянию. И уклоняющейся от критики – поскольку такому же осмеянию подвергается и ее носитель.
Можно назвать эту позицию циничной – даже, пусть это оксюморон, сентиментально-циничной. Можно – защитной реакцией на изначально несправедливые, располагающие к ресентименту условия. «…мы привыкли, нам даже понравилось унижаться, мы научились проигрывать / И способны проигрывать бесконечно, из поколения в поколение, / Оставаясь непобедимыми» – новая, довольно громоздкая итерация формулы «Но запомнит враг любой, / Что мы сделали с собой».
Мы тоже, Алеша, мечтали пересидеть ужасИ кошмар войны в старинном шкафу,Но не сложилось, мы остались стоять в слезах и говне, где стояли.Ничего не изменилось для нас и десятилетия спустя.Была одна на всех дверца за нарисованным очагом,Ключ от нее покоился на дне болота под охраной черепахи.А в каждом, каждом, Алеша, английском домеБыл старинный шкаф с дверью в волшебную страну.
Антагонизм сказочных героев здесь изначально заряжен не в пользу «своей» стороны. Скорее он указывает на то, что корни разочарования лежат глубоко в детских воспоминаниях. С другой стороны, «Золотой ключик» – как и некоторые другие, гм, фэндомы, например «Игра престолов», – предоставляет Пуханову очень внятную символику. Второй, менее объемный, раздел книги называется «Алеше из страны дураков с любовью». Это цикл стихов, выстроенный вокруг образа из сказки Алексея Толстого. «Страна дураков существует, чтобы человек понял однажды, что он дурак. / <…> Как происходит подобное чудесное озарение? / Страна дураков отторгает умных людей. / Испытывает умный человек постоянный зуд, все его раздражает!» Занятно, что во втором разделе, при всей ироничности, не ощущается желчи: перед нами современная «Похвала глупости», и страна дураков оказывается благодатной землей обетованной. Чтобы добраться до нее, нужно пройти через метафорическую войну. «Пусть другие дебилы встают под знамена жабы и гадюки, / А мы больше не воюем с тобой, Алеша, это не наша война».
Так что не случайно, что трагииронист Пуханов выбирает в качестве точки опоры именно то стертое хрестоматиями стихотворение, где Константин Симонов обращается к Алексею Суркову. Обоих можно было назвать «литературными функционерами» – но оба были и участниками войны, и этот опыт служил им ориентиром и оправданием. А еще они были совершенно разными людьми – разность эта стирается на дистанции многих десятилетий. И тем не менее важно, что на всякое «Ты помнишь?» предполагается утвердительный ответ.
