Прогресс по сравнению с временами шаха был виден и в образовании. Если в 1970-х в школах Ирана училось около 5 миллионов человек, то к началу 2000-х число школьников достигло почти 20 миллионов[21]. Поступить в вузы стало значительно легче. Немало Исламская республика сделала и для эмансипации женщин. До 1979 года уровень грамотности среди девушек 15–24 лет в стране составлял 42% и был значительно ниже, чем в Турции (68%). Однако к середине 2000-х этот показатель в Иране уже достиг почти 97%, на 3% больше, чем у турецкого соседа. Также женщины массово пошли в университеты, их доля среди студентов превысила 50%[22].
Впервые в истории Ирана безработным стали регулярно выплачивать пособие. В систему социального обеспечения вовлекались самозанятые. Наконец, система субсидий и помощи уязвленным слоям в сочетании с экономической нормализацией 1990-х и 2000-х смогли переломить ситуацию с бедностью. Этот показатель резко ухудшился в годы войны и оставался на уровне 30% вплоть до 1995–1996 годов. Однако затем число бедных начинает сокращаться, упав до всего 5% в 2011–2013 годах [23].
Модель социального государства не только работала, но и частично перекрывала неудачи на экономическом фронте. Уровень жизни людей медленно, но верно рос за счет снижения неравенства, улучшения стандартов жизни и новых механизмов социальной мобильности.
22 ноября 2019 года
Интернет возвращался постепенно. Уже на второй день после отключения власти врубили «национальный интернет», похожий на причудливую локальную сеть: базовые местные сервисы (банкоматы, приложения такси и покупки билетов, интернет-магазины) работали, но мир за пределами Ирана было наглухо закрыт. Социальные сети, мессенджеры и сервисы электронной почты остались за стеной, прорваться через которую было невозможно.
В центре и на севере Тегерана, где я регулярно бывал, ситуация выглядела спокойной — пожалуй, даже слишком. Люди стремились реже и аккуратнее выходить на улицу. На этом фоне еще больше бросались в глаза толпы полиции в общественных местах и спецтехника для разгона демонстрантов.
В основном люди вокруг меня получали информацию о протестах из вещающих через спутник из-за рубежа телеканалов, вроде персидской службы «Би-би-си» и Iran International. В объективности последнего у меня были большие сомнения, тем более что он, судя по многочисленным утечкам в иностранных СМИ, вещал на деньги Саудовской Аравии — а у этого государства отношения с Ираном, мягко говоря, сложные. Однако в отсутствие внятных альтернатив этот телеканал набирал все большую популярность. Из сводок иностранных голосов складывалось ощущение, что люди повсюду протестуют, поджигают заправки и банки, а в ответ в них стреляют. Впрочем, частично эту информацию подтверждали и власти. Шли заявления, что протестующие жгут частную и государственную собственность, да и вообще мешают людям жить.
Сам я лишь однажды в эти дни видел сожженную заправку — на востоке Тегерана. Впрочем, число погибших, объявленное спустя пару месяцев, прозвучало грозно — даже по официальным данным от 200 до 225 человек, а оппозиционные источники утверждали, что жертвами могли стать до 1500 жителей страны[24]. Очевидно, местами речь шла о настоящих уличных боях. При этом участвовали в них в основном бедняки, в то время как средний класс сидел по домам.
К концу той недели в конце ноября протесты пошли на спад, и появился нормальный интернет. Сперва только на стационарных модемах, с телефона в сеть зайти было нельзя. С возвращением интернета в сети и на иностранных телеканалах начали появляться видео прошедших протестов, горящих заправок и банков.
В день возвращения связи мы списались с моей знакомой Анахитой и договорились встретиться в кафе. 30-летняя Анахита жила на востоке Тегерана с братом и работала в турбизнесе, то есть входила в ту самую прослойку среднего класса, который сам зарабатывал на жизнь и напрямую от государства не зависел.
— Ну как твои туристы?
— Да как! Из-за этих придурков все туры отменились, три группы отказались приезжать в Иран, — ответила она. Анахита не стеснялась крепко выражаться, поэтому я всегда внимательно ее слушал в надежде выучить пару новых иранских ругательств. — Ты слышал? Несколько сотен людей убили! Какое еще правительство в мире так поступает?!
— А ты слышала, что Рухани сказал…
— Рухани гох хорд![25] — резко оборвала она меня.
— Ты небось сама участвовала в протестах?
— Нет, конечно. Сидела дома всю неделю. И никто из моих знакомых не участвовал. Это был протест бедных, доведенных до отчаянья людей.
— Угнетенных?
— Ага, тех самых.
— А раньше ты в выборах или протестах участвовала?
— Один раз! Голосовала за Мусави, а потом выходила на протесты Зеленого движения. Больше никогда не ходила ни на выборы, ни на демонстрации.
— Я, кстати, слышал, что Хаменеи…
Услышав фамилию высшего руководителя Ирана, Анахита багровеет, прерывает меня резким взмахом руки, и выпаливает сквозь зубы: «коскещ!»[26]. О социальной и любой другой политике властей она явно не лучшего мнения. Дети хотят большего
Исламская республика Иран — продукт причудливого синтеза прогрессивных и консервативных идей. В самом термине «Исламская революция», ключевого для нынешнего режима, сталкиваются два, казалось бы, несовместимых понятия. «Ислам» апеллирует к ценностям традиционного общества, отправляя алчущих идеальной жизни в глубь веков. «Революция», напротив, направлена в будущее, требует радикальной общественной перестройки и изменений устоявшихся укладов.
Благодаря левым идеям в Иране сформировалось своеобразное welfare state, или государство всеобщего благосостояния, где власти берут на себя обязательство сделать все для защиты и укрепления экономического и социального благополучия граждан. В результате жизненные стандарты заметно выросли. Шахское государство, в котором общество состояло из богатой вестернизированной элиты и консервативных бедняков, начало переплавляться в сложный социальный организм со все более отчетливо нарождавшимся средним классом. Правда, эти успехи привели не совсем к тому, на что рассчитывали создатели исламского проекта. Рост продолжительности жизни, массовое образование и социальная мобильность породили новые ожидания. «Дети революции», рожденные после 1979 года, все больше ставили под сомнение политику властей: как в вопросах экономического развития, так и в сфере политических и личных свобод. Встававший на ноги средний класс все меньше ориентировался на традиционные ценности, а значит, и на исламские нормы.
В итоге создание социального государства породило новые вызовы для властей Ирана. В 2009 году именно молодые люди из среднего класса стали главной социальной базой масштабных протестов после выборов, где Махмуд Ахмадинежад победил Мир-Хосейна Мусави. Вышедшие на улицы люди были убеждены, что победа «нарисована». Символом протеста стали зеленые знамена, а само движение ярко отразило растущий запрос на перемены.
Как вы уже знаете, результат выборов остался неизменным. Демонстрации разогнали, Мусави оказался под домашним арестом. Вместе с концом Зеленого движения Исламская республика лишилась поддержки значительной части того самого среднего класса, который породила — а спустя десять лет на улицы вышли и те самые «угнетенные», которым когда-то так помогла Исламская революция.
15 декабря 2019 года
Молодой водитель белого «Прайда», самой дешевой машины иранского производства, быстро понимает, что я иностранец — у него в заказе отображено мое имя. Завязывается беседа.
— Что тут делаешь?
— Работаю.
— Работаешь? Все едут отсюда, чтобы найти работу в других странах. А ты сюда приехал работать. Ну и чем ты занимаешься?
— Журналист.
— Гостелерадио Ирана?
— Нет, я работаю на российское информационное агентство.
— Раз журналист, значит, ты должен быть в курсе того, что тут происходило недавно. Бензин подорожал, в людей стреляли. У меня на глазах человека застрелили на моем районе! Ты должен об этом рассказать миру!
