— Когда я писал рассказ на конкурс «Фантастики», то был глубоко убежден, что стану единственным, кто затронет эту тему, и даже если кто-то знает фэнтези, то наверняка этим жанром не занимается. Мне по наивности моей казалось, что все рассказы будут написаны в традиционном стиле, и, следовательно, в них будут летать на космолетах и стрелять из бластеров в зеленых человечков. Причем известно, что человечки эти будут именно зеленого цвета исключительно из цензурных соображений — вообще-то мы стреляли в красных. О том, как я ошибался, я узнал много позже, когда кто-то из тогдашней редакции «Фантастики» сказал, что около девяноста процентов присланных рассказов были именно фэнтези. Той, которая «дракон, меч и голая баба».
— Вы дебютировали в зрелом возрасте, тем самым врываясь в очень молодую среду. Ведь именно из таких писателей складывался круг авторов фэнтези. Что вы чувствовали? Вас не удручал синдром олдбоя?
— (Задумчиво.) И верно, все было не просто и связано со многими неприятностями. Во-первых, меня никто в той среде не знал. Вся работавшая в этом жанре компания выросла, вообще-то говоря, из одного корня: кружков любителей фантастики. Принцип их деятельности прост: группка фэнов доставляла книги из-за границы, за свой счет переводила и размножала, у кого-то был «видак» (а в те времена это было примерно то же, что иметь собственный F-16), и все они с благоговейной сосредоточенностью смотрели на нем «Blade Runner»[127] на языке оригинала. Именно из таких клубов позже выросли писатели, издатели и переводчики, то есть вся самодостаточная дивизия. В такой группе любой аутсайдер попадал под подозрение. Автором фантастической прозы мог стать только тот, кто в нее влюблен. Если ты оказывался таковым, то входил в фэнклуб, а свой дебютный текст публиковал в фэнзине. Если все проходило хорошо, можно было подумать о том, чтобы передать текст в редакцию «Фантастики», которая, как ни говори, почти целиком вышла из рядов фэнов. Извне системы был только Адам Голлянек[128] — пожилой человек, которого навязали редакции сверху, чтобы он присматривал за подозрительной молодежью. Впрочем, тогда еще не очень-то было известно, что такое эта «Фантастика». А вдруг какая-то «крыша», коли там подвизаются такие люди, как Паровский[129], Орамус, Енчмик? И неожиданно — неожиданно совершенно — в конкурсе, организованном «Фантастикой» три первых мест… заняли никому не известные авторы: Губерат — инженер, раньше нигде не проявлявшийся, Сулига — лодзинский писатель, увлекавшийся, в частности, Тара, и я. Потом меня начали приглашать на различные съезды и конвентикли[130], ездить на которые у меня не было желания, так как я считал, что свою задачу уже выполнил. Я написал замеченный и награжденный рассказ, но как-то не чувствовал себя связанным с фирмой, именуемой «Фантастика».
— То есть вы не понимали, что именно на этих конвентиклях собирается электорат, от которого целиком зависит ваша писательская карьера?
— В то время я думал, что никакая это не проблема, и если следующий конкурс объявят, например, «Говорят века» или «Давайте жить дольше», то я тоже приму в нем участие. Какая разница, думал я. Однако после награды, врученной за «Ведьмака» на сборище любителей фантастики в Варшаве, все стало меняться. Я был уже в хороших отношениях с Мачеем Паровским, помогавшим издать первый сборничек рассказов, на моем счету уже было несколько текстов, помещенных в «Фантастике», и интервью, проведенное со мной Земкевичем, в то время стажером в редакции. Именно тогда я узнал, что Ольштынский клуб организует очередной конвентикль. Паровский уговаривал меня, утверждая, что я должен наконец переломить себя и поехать. Я пообещал. Вырядился как идиот — работая во внешней торговле, я полагал, что человек, отправляющийся на встречу с людьми, должен выглядеть прилично. Надел костюм. И галстук. И началось. На меня пялились, как на последнего кретина.
— Вы были самым старшим в зале?
— Нет. Паровский — мой ровесник, Енчмик — старше. Однако я наверняка выделялся в зале цветом волос. Да еще этим злосчастным галстуком… Кончилось тем, что кто-то пустил слух, будто я гебист, присланный ольштынским отделением наблюдать за молодежью, не говорит ли кто-нибудь чего-нибудь непотребного о товарище Брежневе Л. И. А вдруг этот юнош фантазирует об ином режиме в Польше, нежели социализм? Тогда я был еще настолько по-неофитски глуп, что ходил на все встречи и дискуссии — с редакторами, издателями, переводчиками… Потом поумнел — ни на какие встречи не ходил, а сидел с другими авторами в баре и дискутировал с ними об искусстве. Бывало, мы сутками не выходили из бара.
Однако вернемся в Ольштын. Шла как раз встреча с коллективом редакции «Фантастики», говорили о развитии, авторах, — издательских планах. Сижу я в первом ряду, а Марек Орамус этак внимательно ко мне присматривается и вдруг, перебивая кого-то на полуслове, спрашивает: «Прошу прощения, а вы хоть что-то из фантастики читали?» А я ему: «Сегодня?» И назвал какое-то свежее произведение, только-только привезенное из-за границы. Это был Желязны. Орамус раскрыл рот, поскольку не читал ни на одном иностранном языке. И только и смог сказать: «А, ну тогда простите». Он действительно был убежден, что меня прислали из какого-то комитета ПОРП[131], и ему приспичило разыграть цирк при всех.
— В конце концов вас в этом кругу признали своим?
— Да, благодаря моей общительности и юморному характеру я довольно быстро освободился от одиозного имиджа сурового «деда», с которым не пошутишь. Однако у некоторых бывали серьезные проблемы — они приезжали на встречи, но подвергались коллективному остракизму. Их не приглашали в комнаты, с ними не выпивали. Я же очень быстро оброс кучей приятелей. Впрочем, неприятелей — тоже. Это были интересные люди, личности.
— Ну, возможно, и интересные, но ведь и конкуренты тоже. Как вы относитесь к их писательству?
— Я боюсь таких вопросов как огня, поэтому прошу больше их не задавать. Могу лишь сказать, на кого я равнялся, кого любил, если говорить о западной фэнтези, и как пролегал мой путь к увлечению жанром, но, наученный горьким опытом, не скажу ни слова относительно польских авторов.
— (Страдальчески.) Ну что ж, возможно, вас это утешит, но и вне фантастики происходит то же самое. О польских писателях лучше молчать, но даже и тогда они могут обидеться. Однако среда фэнтези — вроде бы — несколько иной мир, что-то вроде закрытого элитарного клуба, возможно, даже писательской «мафии». Чем они отличаются от представителей мейнстрима? Может быть, им присуща «геттовская» солидарность? В каких ситуациях? Они читают книги коллег с завистью, как авторы мейнстрима, или — наоборот — создают профессиональные коалиции и выглядят плотно стоящей плечом к плечу командой? Какие выводы вы сделали из этих контактов?
— В принципе я должен придерживаться определенной линии солидарности, защищать «братьев по оружию», держать единый фронт, но в общем-то какое мне дело — да восторжествует истина! Фантасты гораздо хуже авторов мейнстрима. Они — точно такой же клубок завистливых и кусачих змей, как и представители основного течения. Но мейнстримовцы в своей змеюжности более порядочны. Они — просто змеи. Не прикидываются «братством по оружию». И не изображают взаимную любовь.
— Тогда что фантасты делают на Полконах[132]? Пьют, чтобы легче переносить контакты с конкурентами?
— Относительно того, что писатели делают на Полконах, я отвечу так: Полконы, дорогой и уважаемый пан, это мероприятие закрытое и элитарное. Чтобы узнать, что там происходит, надо туда попасть. По приглашению.
— Но я не принадлежу к «семье», не был приглашен, поэтому, перебирая ногами в ожидании этой счастливой минуты, расспрашиваю вас. С какими классиками фэнтези вы встречались лично? При каких обстоятельствах? Проистекало ли из таких встреч что-либо интересное? Литературная дружба (и антипатия) в компании тех, кто устанавливает законы жанра, порой оказывается ключевой для последующего художественного выбора…
— Рассматривая авторов НФ и фэнтези вместе взятых — потому что иначе, как правило, не получается, — я познакомился с Гарри Гаррисоном, Робертом Шекли, Терри Пратчеттом, Джорджем Р. Р. Мартином, Робертом Холдстоком, Джо Халдеманом, Тимом Пауэрсом, Иэном Уотсоном, Брюсом Стерлингом, Гаем Гэбриэлом Кеем, Стивеном Лохэдом, Онджеем Неффом… Больше грехов сейчас с ходу не припомню. Перечисленных — и многих неперечисленных — я встречал на конвентах, польских и зарубежных, на встречах, на которые нас, писателей, приглашают. С некоторыми приглашенными я не обменялся ни словом, с некоторыми перебросился от трех слов до восьми, с некоторыми — значительно большим количеством и даже дружески беседовал. Однако я совершенно не владею информацией об этих людях, которая позволяла бы мне высказывать какое-либо мнение, не говоря уж осуждении.
