class="p1">…Смекалка — незаменимая вещь. На флоте так в особенности — я в училище попал после войны, некоторые курсанты еще с медалями ходили, особенно, если кто из местных, ленинградских. А жили голодновато — не то, что сразу после Победы, но все равно тарелки оставляли как мытые.
Летом те, кому ехать некуда было, оставались в казарме.
Можно было выписать увольнительную в город да и идти по своим делам.
Так мы устроились на молокозавод. Молокозаводу нужен был для каких-то своих целей чистый песок, вот надо было его возить с карьера — разбитый грузовичок еще с дырками от пуль, да мы трое с лопатами. Нам что понравилось на этом молокозаводе — там подъедаться было можно. То есть к молоку тебя, конечно, не подпускали, а вот масло кое-где на емкостях перед очисткой оставалось, да и сыром можно было разжиться. Но правило строгое — никакого хлеба. Поймают с хлебом, и пинком за ворота. Потому как если молоко где скиснет, так убытку на тысячи рублей.
Мы неделю в этом раю жили, пока черт не дернул нас показать смекалку. И все дело в том, что увидели мы на нашем песчаном карьере экскаватор. Хороший, мощный, еще ленд-лизовский — да только копается он по своим делам, и до нас ему дела никакого нет.
И вот тогда мы, ребята технически подкованные, сняли аккумулятор с грузовика, привертели его в другое место, но сам ящичек не тронули. И вот в этот ящичек как раз входила небольшая головка сыра. Сейчас, может, на такую никто и не взглянет, но тогда время другое было. И вот за эту головку экскаваторщик стал нам засыпать песком весь кузов минут за пять. А потом мы еще купались да курили, чтобы уж совсем быстро не приезжать. Да и шоферу это в радость было — ему чем больше ездок, тем лучше.
Это уж совсем рай был, да сгубила нас зависть. Оказывается, шоферский лишний червонец старыми стал обиден его братии.
Они-то на нас настучали.
Но смекалка и тут нас спасла — дружок мой Никифоров, красавец, он потом стал командиром БЧ-5 на атомной лодке, от рака умер в восемьдесят восьмом… Ну так вот, он красавец был, в первый же день подбил клинья к секретарше, она-то нас и предупредила.
Мы даже аккумулятор на место ставить не стали, забили короб всякой дрянью, да в электролите — так что поимщики наши долго матерились, все отчиститься не могли. А нам и заботы нет — уже учебный год начался.
И мы такие сытые, гладкие, две недели сыр ели да пахтой намазывали. Правда, ни у кого отцов нет, а у половины и матерей.
Затем он говорит:
…А я в Америку поехал, к брательнику своему. Дело молодое — двинулись мы через всю страну в Лос-Анжелес, все хорошо, все правила движения прямо на дороге написаны, да только у них светофоры не перед перекрестком, а за ним — очень я за братца переживал, даже глаза закрывал. Это меня сперва немного путало, но потом пообвык. Приехали туда — все как положено, бульвар, следы былой славы на асфальте, закат в океане. Брательник мой спать пошел, а я решил прогуляться — да только оказалось, что в местных барах больше трех рюмок не наливают. Дальше, говорят, с вами может неприятность случиться, да еще вы и на машине не поедете. А как скажешь, что я машины водить не умею, так на тебя смотрят, будто ты сказал, что у тебя ног нету.
Ну и стал я перемещаться от бара к бару, да только места вокруг меня становятся все пустыннее и пустыннее. Поля какие-то, с одной стороны уже в виду голубятня, с другой — склады. Жалкая лампочка горит, будто свечка на могилке, и тут вижу, что стою перед баром, а там негры, человек пять или шесть. А один пошел ко мне, что-то лопочет, да я ничего не понимаю.
Сделал ему рукой так, дескать, отвяжись.
Ну, тут он мне нож показал — это язык интернациональный, это мы с пониманием. Недолго думая, я ему сразу с ноги и двинул. Так он, собака, лежа меня за штаны еще укусил. Тут уж я еще добавил.
Но вот, что удивительно — пятеро его дружков за него не вступились. Так и стояли у стены, глазами хлопали. У нас на Братиславской так нипочем бы не было, обязательно за своих вступятся — азербайджанцы за азербайджанцев, дагестанцы за дагестанцев. Русские покряхтят, а тоже вступятся. Нет, гнилой народ в этом городе ангелов.
Так я им и сказал, плюнул и даже в бар не стал заходить.
Он затем и говорит:
…А градусников я боюсь, особенно, если они ртутные. Эта ртуть просто ужас — как представишь, что она где-то в щелях паркета лежит и тебе дыхание отравляет, так просто судороги у меня начинаются. Я вот работал на заводе, что на Рогожской заставе, так у нас инженер умер. И умер-то он даже не когда у нас работал, а на пенсии. Его стали вскрывать, а он весь внутри красный — и ртуть там. Красная ртуть. К нам сразу на завод комиссия, туда-сюда. Вскрыли пол в нашем цеху — и точно: красная ртуть. У нас были какие-то специальные приборы с резиновыми колбами. А в колбах как раз эта ртуть была — ну вот, кто-то ее нечаянно, а может, по злому умыслу, под пол пустил. Нам — два дня отгула, а как пришли снова в цех, там уже полы новые.
Я теперь часто на себя в зеркало смотрю — как гляну поутру, вижу: красные глаза, в уголках особенно.
А к вечеру вроде проходит.
Но эта красная ртуть уже никуда из меня не денется, так и помру с ней.
Но хочется, чтоб не так скоро. Оттого я и градусник купил себе нормальный, то есть электронный.
Он смотрит в потолок и вспоминает:
…А я на плавбазе ходил. Матросом. Сильный был такой, крепкий, и жизнь тогда была хорошая, справная, блестящая, как селедка. А когда кошельковый лов, селедка поздняя, то…
Но я не об том. Была у меня тогда официантка одна — из «Арагви». Летала ко мне, прям ждала из рейса. А как-то мы пришли раньше, она по всем ресторанам во Владивостоке ездила, меня высматривала. Еще посылки мне присылала, прям на плавбазу: ну коньячок там, сало, все для нас тогда было редкостью и дефицитом.
Зато с
