там, весной или летом, отогрев мерзлый грунт, вырывают где-нибудь могилу. В нее опускают труп и, прикрыв его сверху мхом, оставляют так, свято веря, что в день страшного суда сохраненный морозом покойник восстанет из мертвых цел и невредим. Скептикам, которые не верят в физическое воскресение в этот великий день, трудно рекомендовать более подходящее место для смерти, чем Клондайк. Но это вовсе не означает, что в Клондайке также хорошо и жить».
Он говорит:
…А ты никогда в психушках не был? Нет? Я был один раз — пришел навещать приятеля, который от армии косил. Ночь, зима, холодно ужасно. Почему ночью, я уже не помню, то ли мы ему шмаль несли, то ли еще что, давно это было. Так вот, меня страх стал пробирать, как только я к воротам подошел. Не знаю, как сейчас, но тогда — дашь малую денежку, и тебя пустят. И вот все равно страшно, страх сгущается, какие-то фигуры за мутными окнами… И чувство этого липкого страха, неотвратимой беды я запомнил навсегда. А ведь по сути, я так ни одного настоящего сумасшедшего и не видел там, друг наш не в счет, сейчас в Бостоне живет, не тужит.
Видал я сумасшедшего человека в другом совсем месте.
Однажды нас погнали снимать фильм про Чернобыльскую зону. Ну, как — погнали? Как-как… Деньги нас туда погнали, вот как. Денежка уже немалая, не те три рубля, что мы тогда санитарам совали.
Я в этой Зоне видал много народу из тех, что вернулись обратно в леса. Живут безо всякой власти, в земле копошатся. Странный, понимаешь, призрачный мир.
И вот там я встретил одну старуху — она всю жизнь прожила в крохотном белорусском селе, где двери, вестимо, не запирались. Все друг друга знают. А после аварии, немного спустя, пришли к ним лихие люди грабить — да что там грабить, цветмет, медные провода и все такое по мелочи. Ну и потом подожгли деревню. Погорельцы разбрелись куда-то, а старушка осталась.
Дом этой старушки не сгорел, но она помутилась рассудком. То, что люди, не немцы какие-то, а наши, могут поджечь деревню, так ей в голову стукнуло, что она стала жить в одном том пожарном дне.
Никакой памяти у нее не было. Она вставала, занималась своими делами, смотрела в мутное окно, дальше был пожар — и жизнь обнулялась. И на следующий день было мутное окно, белорусский лес за ним, потом пожар, и все. Лет тридцать она жила в одном этом дне — по сравнению с этим истории про американских сурков смешны и нелепы.
Утро, ведро воды из колодца, две картошки в кастрюльке, засиженное мухами окно, а потом — пожар.
Тридцать лет, понимаешь.
Тридцать лет.
Он говорит, глядя в потолок:
…А я вот Пасху больше люблю. Пасха — хороший праздник, а Новый год — неловкий. Новый год всегда случается в одно и то же время, а Пасха — всегда по-разному. Ну и на Новый год все чуда ждут, а вместо него одни песни прежних времен, да все — про тюремное заточение. А на Пасху всегда чудо есть. Однажды, накануне Пасхи, были у меня всяко разные неприятности. Была, например, тогда пятница, к тому же тринадцатое число, к тому же эта пятница была Страстной, еще началась и не могла кончиться какая-то магнитная буря, а, вдобавок, я больной, почки болят, которые мне братва еще двадцать лет назад отбила.
Но я тебе, брат, скажу, что у меня было и предчувствие, что это угрюмое время должно кончиться. Ну, поехал я в гости к моему приятелю. Ехать нужно было на окраину, где он в парке и готовился встретить день рождения — так у него, значит, в этот год совпало. Рядом с костерком стоял его джип с открытыми дверями. Из джипа неслась музыка Баха — он, когда еще палатки на Арбате держал, этим славился. Все как нормальные люди про конвой заводят, про вороненый зрачок, про зеленого, значит, прокурора, а он требовал свои прелюдии. Ну, так на то у соседа музыкальный ларек был, а я джинсами торговал. Ко мне он только с долгами приставал. А теперь он мне и говорит: «Перейдешь по тропинке овраг и пойдешь на Баха. На Иоганна, значит, Себастьяна». Прав оказался — видел я по дороге каких-то людей в сгущающихся сумерках, но подходя ближе, понимал, что там все про рюмку на столе и, опять же, конвой.
Честные люди, чо. Не извращенцы какие, хоть вокруг тьма египетская. Но вышел я на звук этого католика, а тут ночь и осветилась. И вдруг побежал по темному лесу упитанный молодой человек, крича: «Братва-аа! Христос воскрес!», да и началась прочая в человецах радость. А радость у нас в народе выражается известно как. В церкви стоять скучно, а отметить надобно. Поздравили мы приятеля, стукнулись яйцами в лоб, да и поехал я домой. А на Пасху автобусы тоже особенно ходят, долго. Люди вокруг радостные. Сзади сидела троица. Девочка взасос целовалась с одним мальчиком, а другой сидел, смотря в сторону. Но вот пришло время пересадки, зацелованный вышел, и девочка принялась целоваться с другим — так же самозабвенно. И я понял, что пасхальное настроение накрыло город, как плащ прокуратора. А вокруг из храмов — тонкий звон, у царских врат ребенок плачет, месяц светит, жизнь наша наново начинается.
Сердце мое и католика заунывного принимает, и приятеля я своего простил, что тогда мне по почкам бил. Это ж наша общая молодость была, счастливое время.
А Новолетие я не люблю. Мало в нем любви, не то что на Пасху.
Он говорит:
…А знаешь, я помню, как умер великий ученый. Когда умирает великий человек, а человек этот был без сомнения великим, сразу начинается масса воспоминаний, выплывают мистические совпадения. Это происходит оттого, что очень много людей увлечено профессиональным и личным притяжением, множество разных путей изменяется в этом поле.
Много лет назад, когда я только начинался как теоретик, далекий от прикладных задач, у меня был знакомый — тоже ученый крупного калибра. Такой, понимаешь, ученый старого образца. Типа Тихомирова, я застал еще Тихомирова, да. А Тихомиров был велик — он рассказывал о своих учителях на мехмате, и, в частности, о Дмитрии Евгеньевиче Меньшове, который говорил о рождении Московской математической школы так: «В 1914 году я поступил в Московский университет. В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году —
