почему Джинна воспринимал его триумфы как собственные унизительные поражения и относился к нему с постоянно возраставшей неприязнью. И только после двадцати лет разочарований Джинна отказался от своей цели мусульманско-индуистского сотрудничества в независимой Индии. Он хотел, чтобы индуистское большинство решило проблемы своего меньшинства путем уступок, утверждая, что меньшинству, считающему себя угнетенным и отлученным от власти, нечего уступать. Но ему так и не удалось добиться жестов щедрости, которых он добивался, и предложенная им конституция, в которой избранные представители должны были бы защищать интересы как религиозного большинства, так и меньшинств, была отклонена. Джинна был далеко не фанатичным мусульманином, а цивилизованным, космополитом, чрезвычайно богатым юристом, женатым на независимой молодой женщине немусульманского происхождения (ее отец – перс-зороастриец, промышленник и миллионер), а их дочь вышла замуж за перса, принявшего христианство. Лишь на публике он скрывал пристрастие к сэндвичам с ветчиной и свиным колбаскам. Его личной мечтой было сыграть роль Ромео в театре «Олд Вик», а отдыхал от политики он за чтением Шекспира вслух. Когда его карьера в Индии достигла своего апогея, он занялся юридической практикой в Лондоне и подумывал о том, чтобы стать членом британского парламента. Ганди не смог наладить связи, обнаружить общие качества и взгляды с Джинной. Но если бы Ганди это удалось, возможно, это сподвигло бы Джинну отказаться от создания собственной мусульманской общины. Джинна сделал это только из-за отчаяния, вызванного, как он считал, высокомерием и бесчувственностью индусов, для которых мусульмане были «изгоями». Провозгласив независимость Пакистана, он пообещал, что в этой стране не будет никакой дискриминации. Эти отношения иллюстрируют, как личная враждебность превращается в завесу тумана, разделяющую тех, кто преследует одни и те же цели, и приводит к тому, что они терпят крах в результате всеобщей катастрофы.
На примере жизни Ганди можно увидеть недостатки толерантности. Как и другие индуистские мудрецы, он не доверял восхищенным поклонникам, которые могли превратить его учение в окаменелый катехизис. Приветствовались только «коллеги-ученые и экспериментаторы», стремящиеся бороться сами с собой, бок о бок с ним, в поисках чего-то лучшего. Ностальгия по древней сельской неге утешала его, но ему очень хотелось изменить мир и сделать его совсем другим. «В глубине души я постоянно спорю с Богом о том, что он должен позволить таким вещам длиться вечно». В конечном счете его слабость, что он был утопистом: его крайний аскетизм, отрицание самых элементарных удовольствий, таких как семья, еда и секс, означали, что он был святым, слишком далеким от обычных людей. Восхваление бедности как духовного очищения и осуждение деморализующей роли городов не могли убедить голодающих и безработных. Он требовал слишком большого героизма и иногда получал его, но ненадолго, не на всю жизнь. Для него освобождение от тревог пришло только тогда, когда он добровольно стал подвергать себя истязаниям: он ошибался, полагая, что другие чувствуют то же самое. Святой может послужить вдохновением, но не образцом для подражания: невозможно долго воспитывать, убеждать или заставлять людей быть толерантными. Даже Ганди, при всей харизме, не «растопил сердца» своих угнетателей, вопреки своим надеждам. Смягчившись, сердца вновь ожесточаются. Ашока тоже ошибался, думая, что меняет ход истории и что его праведность продлится «до тех пор, пока есть солнце и луна».
Изучая право в Лондоне в молодости, Ганди научился одеваться как английский джентльмен, но все больше и больше увлекаясь «экспериментами с истиной», он стал носить только набедренную повязку – как символ неприятия западной цивилизации. На самом деле он был великим объединителем западных и восточных традиций, и на него оказали огромное влияние Нагорная проповедь, Толстой и Рёскин, равно как и его битвы против расовой дискриминации в Южной Африке, где он жил с 1893 по 1914 год, и буддизм, и джайнизм. Он практиковал ненасильственное сопротивление, древнюю индуистскую методику сопротивления угнетению, и развил его до беспрецедентного уровня. Но в то же время он осуждал коррумпированность индуистского общества и считал, что оно нуждается в полном обновлении, оно почти (но не совсем) так же упадочно, как и западная городская культура.
Отвоевав независимость Индии, он считал это достижение своим величайшим провалом, поскольку то, что получилось, было совсем не похоже на страну, о которой он мечтал, очищенную от нетерпимости, посвященную духовному самосовершенствованию и отвергающую насилие. То, что мусульмане хотели отделиться и создать государство Пакистан, было для него невыносимо, поскольку это шло вразрез с даром Индии воспринимать явно несовместимые вещи. Чтобы этого избежать, он предложил сделать своего врага-мусульманина Джинну президентом индуистской Индии. Только он один мог рассматривать столь гениальное решение, его последователи были в ужасе и не желали жертвовать своими амбициями. За то, что он проявил чрезмерную терпимость к мусульманам, он был убит индусом-фанатиком: даже индуизм мог порождать нетерпимость. Жизнь Ганди подтверждает, что терпимость – недостаточное лекарство, даже если ее практикует выдающийся человек в стране, где традиции благоволят ей.
Запад на протяжении большей части своей истории в той или иной степени был нетерпим и начал серьезно задумываться о толерантности только во время Реформации и религиозных войн, когда правительства обнаружили, что не могут заставить всех своих подданных думать одинаково, как бы сурово ни наказывали за инакомыслие. Преследование в конце концов утомило самих преследователей. Они больше не могли быть уверены в том, что монополизировали истину или что истина когда-либо станет известна наверняка. Так что толерантность была принята во многом по негативным причинам, не из уважения к взглядам других людей, не из глубокого знания того, во что они верили, а из-за того, что люди отчаялись обрести уверенность. Это означало закрыть глаза на то, во что верят другие.
Этого уже недостаточно. Те, кого терпят, все чаще требуют, чтобы их ценили, а не игнорировали, и становятся более восприимчивы к любым признакам презрения, скрывающегося за снисходительностью. Они не хотят, чтобы им говорили, что различия неважны, что они могут думать что угодно при условии, что будут держаться особняком, подальше от большинства. Кроме того, большинства, терпимого к меньшинству, уже нет, потому что большинство продолжает распадаться на многочисленные меньшинства. Толерантность закончится всеобщим безразличием.
Идеал толерантности теперь можно рассматривать не как цель, а как ступеньку. Понять других – это большое приключение, более масштабное, чем древняя одержимость завоеваниями. Попытаться раскрыть тайну мыслей и чувств других людей – это новый духовный поиск. Открыть в себе сопереживание – это новая награда за близость. Путь к этим стремлениям намечен впервые в истории, ведь сегодня оба пола пытаются понять друг друга, исходя из принципа равенства, чего никогда раньше не было. Так что неверно утверждать, что мир утратил чувство цели и никогда не сможет вернуть его себе и что ему некуда идти, кроме как назад. Новое приключение началось, хотя старые привычки никуда не делись.
Глава 16. Почему даже привилегированные классы часто столь мрачно смотрят на жизнь, хотя у них есть все, что могли им дать общество потребления и сексуальная революция
Если бы какому-нибудь художнику заказали портрет Анник Гейл, он охотно согласился бы, думая, что проблем не возникнет. Мир не устает восхищаться шикарной парижанкой. Но вскоре проблемы у него появятся. Должен ли он изобразить ее уверенной, как бы заявляющей: «Мое место здесь, вместе с лучшими из людей», или запыхавшейся и растрепанной, в одежде, говорящей: «Я не ношу ничего такого, что отвлекло бы вас от восприятия меня как личности»? Должен ли он нарисовать ее с улыбкой, которая преображает ее лицо и делает ее похожей на подростка с челкой, застенчивого, обезоруженного комплиментом? Но те, кто знает внутреннюю кухню французских СМИ, помнят, что она обладала огромным влиянием в прессе и решимостью напоминала основательницу журнала Elle Элен Лазарефф. Как одновременно изобразить ее легкое, как перышко, рукопожатие и хрупкость, которую она прекрасно осознает? Когда бизнес-магнаты наняли ее на последнюю должность, она была поражена прежде всего тем, насколько крупными были эти мужчины
