подтвердила: количество поступившего в организм сахара действительно влияет на настроение. Установлено, что есть физические различия между теми, кто полностью просыпается только к вечеру, и теми, у кого бодрость постепенно угасает в течение дня. С момента изобретения электрического света мир, по-видимому, разделился на сов и жаворонков так же резко, как идеология на левую и правую. Наркотики могут менять взгляды, и у каждого есть свои внутренние часы, определяющие разную восприимчивость в разное время суток. Крысы, не пострадавшие от употребления алкоголя вечером, погибли от той же дозы, принятой утром. Было доказано, что люди с недостаточной выработкой гормонов надпочечников (кульминацией этого состояния является болезнь Аддисона) во много раз (иногда в 150) чувствительнее других, до такой степени, что слышат звуки, которые не может слышать нормальное ухо, и мучительно страдают, потому что жить с такой чувствительностью нелегко. С другой стороны, всегда были люди, которые преодолевали препятствия, воздвигнутые на их пути собственным организмом. Никакая мировая история невозможна, если не упомянуть Хелен Келлер (1880–1968). Ее победа над слепотой и глухотой, пожалуй, важнее побед Александра Македонского, поскольку до сих пор влияет на всех, кто сейчас живет. Однако частные победы над психологическими и физическими недостатками редко попадают в учебники истории, и люди по-прежнему подобны водителям автомобилей, которые мало что знают о том, как работает двигатель внутреннего сгорания. Но каждый человек в некотором роде исключение.
Любой, кто ценит свободу, должен помнить, как люди, не особо предрасположенные к жизнерадостности по своей конституции, тем не менее пестуют в себе надежду. Самым важным методом стало расширение собственного кругозора. Известнейший из всех оптимистов – Лейбниц (1646–1716), чью фразу насмешливо цитируют, говоря, что все хорошо и что это лучший из всех возможных миров, прекрасно осознавал жестокость жизни, поскольку приложил немало усилий, убеждая европейских монархов исправиться и исследуя, как представители разных религий могут перестать воевать друг с другом. Особенностью его было то, что круг его интересов был исключительно широк и охватывал историю, географию, философию, математику, политику, теологию и право, по которому он получил докторскую степень в возрасте двадцати одного года. Причина его оптимизма заключалась не только в убеждении, что добрый Бог наверняка допустил зло в мир для добрых целей, но и в том, что он сам видел мир таким, каким его видят ученые сегодня, состоящим из бесконечного числа частиц. Для него не было пределов чудесам природы и изобретательности разума. Нужно было лишь не дать затухнуть готовности к новым открытиям, как это происходит у большинства взрослых. Цель Лейбница, как он сам говорил, заключалась в том, чтобы «разбудить в нас спящего ребенка», увидеть в каждом человеке что-то свое, столь же сложное, как сад со множеством растений и озеро, полное рыбы, и в каждом растении и каждой рыбе свой сад и свое озеро. Он верил, что свобода возможна, потому что умел заглянуть за рамки настоящего, в бесконечную даль. Его героем был Арлекин – многоликий, хитрый, вечно ищущий чего-то другого. Лейбниц изобрел дифференциальное исчисление, а также Академию удовольствий. Он был более масштабной личностью, чем казался, – именно так следует понимать разумный оптимизм, отбросив его абсурдные преувеличения: это не вера в то, что все идеально, а готовность признать, что есть нечто большее, чем может видеть глаз, хорошее или плохое. Всегда есть проблеск света, как бы ни казалось темно, потому что жизнь немыслима без надежды. Оптимизм – это осознание того, что, несмотря на гадость и глупость, есть еще кое-что. Пессимизм – это смирение, неспособность найти выход.
Вечное колебание между оптимизмом и пессимизмом склонилось в пользу последнего силами писателей, чье мировоззрение формировалось скорее исследованием собственного пупка, чем поисками новых приключений. Последним писателем-оптимистом, по мнению Ролана Барта, был Вольтер (1694–1778), но он был и первым из постмодернистов, защищавшимся от грусти язвительностью, не сумевшим справиться с тем фактом, что его не любили в детстве, считавшим себя вечным сиротой, пытавшимся убежать от самого себя, воображающим даже, что он бастард. Он был вечно не уверен в себе, искал утешения в обществе женщин и похвалах принцев, производил на них блестящее впечатление, но все равно чувствовал себя неуютно в обществе, настаивал на том, что он неисправимый «скептик, а не врач». Вольтер, ярый и храбрый защитник прав человека, одновременно любил и не любил вкус оптимизма, потому что был очень критичен. Он стал образцом литературного интеллектуала, для которого мышление прежде всего должно быть критическим, в том смысле, что на него сильнее влияет неправильное, чем правильное, и один глаз должен видеть лучше другого. Космический мрак – это затуманенное зрение. Оно усугубляется сужением горизонта и становится парализующим, когда поколение настолько яростно издевается над предыдущим, что не способно учиться на своих ошибках. Так, Жан-Поль Сартр, более поздний образец мыслящего человека, сузил свой кругозор, исключив всех «свиней» и растения, поскольку он ненавидел сельскую местность и даже сырую пищу, все, что у него не получалось контролировать. Он не мог оценить ни стремление к физическому комфорту, ни ту значимую часть существования, которую представляют собой сны и мечты. Накачивая себя наркотиками, чтобы поддерживать хаос в окружающей реальности, он воспринимал путешествие по жизни мрачным, что неудивительно. Но сказать только это значило бы сузить себе кругозор: то же самое вдохновило многие сотни тысяч людей во всем мире предпочесть щедрость эгоизму и расчетливости. Осудить его за выбор, который оказался ошибочным или противоречивым, игнорируя при этом тот факт, что его взгляд – часть бесконечного поиска свободы, означало бы повторить ту же ошибку исключения. Осуждение – это отсутствие воображения, когда не можешь предложить что-то лучшее.
Уныние не похоже на черноту неба, с которой ничего нельзя поделать. Обычные люди действительно редко всецело предавались унынию. Когда они разочаровывались в общественных делах, они обращались к личным удовольствиям, и наоборот. Бегство от уныния к личным развлечениям стало тайной мировой историей, поскольку древние египтяне отказывались признать свою смерть и строили гробницы с таким же удовольствием, как и дома, и поскольку они не желали соглашаться с диагнозами своих врачей, бесконечно консультируясь со специалистами – у них были врачи для каждой части тела, вплоть до «пастырей заднего прохода». У их докторов было предписание, что пациенту необходимо прежде всего говорить о себе: «Он хочет, чтобы врач внимательно слушал то, что он говорит, даже больше, чем выздороветь». Уныние стало казаться божественным наказанием только тогда, когда вавилоняне решили, что люди и боги не могут сражаться на равных, что, возможно, боги справедливы, а не своенравны и что люди должны винить в своих несчастьях самих себя, спрашивая себя, в чем они согрешили. С течением веков уныние для некоторых даже приобрело мрачное очарование и возвысилось до статуса знакомого попутчика. Анник Гейл настаивает, что литература всегда должна быть посвящена тому или иному виду уныния, исходя из принципа, что о счастливых людях нельзя сказать ничего интересного.
Уныние во многом зависело от того, думают ли люди, что знают все, что нужно знать о том, как устроен мир, или же их больше впечатляют собственное невежество и возможность новых открытий. Самым изощренным средством от уныния до сих пор было общество потребления, но оно не сумело уничтожить ни его, ни скуку. Причина в том, что оно еще очень молодо, не уверено в своем будущем, привлекательно для многих, но терзается сомнениями, не уродливо ли оно в большей степени, чем прекрасно. Оно по-прежнему предлагает лишь ограниченный набор предметов роскоши. Роскошь до сих пор означала расточительные траты, похотливость, приобретение ненужных вещей, полное наслаждение всеми чувствами, а зачастую и хвастовство, желание произвести впечатление на других людей, не заботясь о них по-настоящему. Это всего лишь начало. Эксперименты с роскошью купцов в Японии XVII века тоже были в начальной стадии, оставаясь сугубо личными, поскольку большинство их соотечественников были бережливыми крестьянами. Только в Англии XVIII века начало формироваться современное общество массового потребления. До этого законы о роскоши – во всех странах – запрещали людям потреблять так, как им заблагорассудится, заставляя их носить исключительно
