индуистских мудрецов для дискуссий – его разум путешествовал беспрестанно. Ибн Баттута был назначен чиновником его администрации в Дели и жил на широкую ногу, построил собственную частную мечеть, но потом обнаружил, что политика ему не подходит: могущественному человеку нужно было притворяться, что он еще более могущественный, чем на самом деле, а Ибн Баттута в конце концов погубил себя показной расточительностью. Вариантов не оставалось: он снова отправился в путь, его ограбили, украв все его имущество, несколько раз он чудом избежал смерти от рук бандитов, но совершенно незнакомые люди по-прежнему относились к нему с чрезвычайной щедростью. Он вернулся домой в Марокко после тридцатилетнего отсутствия. Им никто особо не интересовался, хотя его и попросили надиктовать мемуары. Остаток дней он прожил безвестным судьей «то в одном городе, то в другом», чем и так мог бы заниматься, если бы вернулся домой еще в двадцать два года.
Было кое-что, что Ибн Баттута не желал бы обнаруживать. Он был женат много раз в разных местах, на некоторых женщинах всего несколько недель, пока не ехал дальше, оставляя за собой след из забытых потомков. Но объемы новизны, которые он мог переварить, были не безграничны. В Мали мусульманин-африканец принимал его в присутствии подруг. «Общаться с женщинами нам приятно, – сказал хозяин, – это отвечает правилам хорошего тона и не вызывает подозрений. Они не такие, как женщины из вашей страны». Ибн Баттута сразу же покинул этот дом, и, хотя его приглашали обратно еще несколько раз, так и не принял приглашение.
За исключением краткой поездки в Китай, он никогда не выезжал за пределы мусульманского мира. Даже в Ханчжоу он жил в египетской семье; и везде, будучи суфием, он предпочитал гостеприимство суфийских братств. Как минимум после четырех паломничеств в Мекку его духовность так и не возросла. Встретив суфийского отшельника, питавшегося исключительно рыбой в болотах Абадана, Ибн Баттута был так глубоко тронут, что «на мгновение меня посетила мысль провести остаток жизни на службе этому шейху». Однако смирение никогда надолго его не привлекало. Африканский король, который приветствовал его всего тремя буханками хлеба, куском жареной говядины и кувшином йогурта, вызвал у него презрение как «скупой и слабоумный»: «Я побывал, – насмешливо ответил он, – в разных странах мира и встречал их правителей. Я нахожусь в вашей стране уже четыре месяца, а вы еще ничего мне не подарили. Что мне сказать о вас в присутствии других султанов?»
Путешествия избавили Ибн Баттуту от распространенной зависимости от надежного рабочего места на всю жизнь. Поскольку путешественники еще были редки и поэтому ценились как развлечение и награждались подарками и бесплатным проживанием, он финансировал свое путешествие, просто продолжая ездить. Он обнаружил, что, будучи странником, он мог вести более интересную жизнь, чем если бы жил дома. Только этого он и хотел.
Однако другие, менее известные странники путешествовали для того, чтобы достичь более глубокого освобождения. Шекспир был прав, называя путешественников бунтовщиками, проклинающими свое рождение и готовыми упрекать бога за то, что создал их такими. А его китайский современник Ту Лун описал, как далеко может завести такой отказ от обычного образа жизни. «Путешествия Мин-Ляо-Цзы» – это история человека, уставшего от лицемерия и неспособности свободно общаться, «когда нам так много хотелось сказать друг другу», чувствовавшего себя «как обезьяна в клетке» до такой степени, что «когда вошь кусает тело и кожа зудит, мы не можем почесаться», устав от «желания обладания и страха потери». Итак, надеясь «освободить свое сердце и волю», Мин-Ляо-Цзы «отправляется в путешествие по Стране Беспечности». Он взял с собой лишь сто монет, и всякий раз, когда подарок превышал эту сумму, он раздавал лишнее бедным. Для него путешествие было бегством от обыденности, от «богатства, власти и славы этого мира, в котором люди легко тонут», от беспокойства о завтрашнем дне. Если случится беда, он либо умрет, либо нет, а если нет, тогда продолжит путешествие. Его цель состояла в том, чтобы научить свой разум невосприимчивости к жизненным трагедиям, научиться общаться с природой, быть способным видеть все, чего он хочет, в каждом растении и насекомом и довольствоваться тем, чтобы целый день считать пестики на цветах. Именно они, а не люди, были ему родственными душами. В их обществе ему не было одиноко. Как только он обрел истинное душевное спокойствие, он был готов ехать домой, построить себе хижину и никогда больше никуда не уезжать.
Путешествие в группах помогало больше узнать о своих спутниках, чем о посещаемых странах. Первая европейская экспедиция в Аравию, состоявшаяся в 1761–1767 годах по приказу короля Дании, отметилась не только географическими открытиями, но и в неменьшей степени важнейшим открытием того, что делает с путешественниками свобода духа. Членам этой экспедиции было так трудно терпеть друг друга не потому, что они были датчанами, шведами и немцами. Ее руководитель, ботаник Петер Форсскаль, «презирал все опасности, препятствия и лишения, [но] его недостатками были склонность к спорам, упрямство и вспыльчивость». Он написал диссертацию о гражданской свободе, где требовал неограниченной свободы выражения мнений и утверждал, что «единственная опасность для свободы человека исходит от тех, кто в силу своей должности, звания или богатства стал всемогущим в своей стране». Преподаватели Уппсальского университета запретили ему публиковать работу; несмотря на это, он распространял ее среди студентов и протестовал до тех пор, пока Швеция не отменила цензуру в 1766 году. Он стал первопроходцем в том, что позже получило название молодежной культуры, и отказывался признать, что молодежь может быть слишком высокомерной. Перед тем как согласиться участвовать в экспедиции, он поставил условие: все ее члены должны быть равны, ему будет присвоено звание профессора (хотя ему было всего двадцать семь) и по возвращении ему назначат солидную пенсию, которую он сможет получить в любой стране, в какой пожелает, потому что «я не буду подвергать себя очень ограниченной свободе мысли и выражения, типичной для Швеции и, вероятно, также Дании». Все, о чем он просил, было выполнено, и перед отъездом он заказал свой портрет.
Наука получила множество ящиков с неизвестными растениями, картами и разнообразной информацией, однако эти исследователи так и не научились терпеть друг друга. Антрополог фон Хавен, культурный человек, любивший беседовать с каждым французским дипломатом, попавшимся ему на пути, на такие темы, как идеи и личная жизнь Вольтера, запасся «достаточным количеством мышьяка, чтобы уничтожить два полка» для защиты от своих коллег. «Мы находимся в величайшей опасности» – такое сообщение они отправили домой, не потому, что Аравия была враждебна, а потому, что они угрожали убить друг друга. Королевский организатор ответил из Копенгагена: «Мне кажется, нет ничего проще, чем жить во взаимопонимании, мире и гармонии со всеми людьми. Все, что для этого нужно, – отбросить все предрассудки и прислушаться к голосу разума». Но как мог фон Хавен мыслить здраво, если, помимо прочего, он навязчиво боялся песка в еде, грязной питьевой воды и арабов, которые, как он жаловался, не давали ему спокойно есть, мешали его исследованиям и не позволяли ему идти по стопам Моисея? Врач экспедиции завел друзей, прописывая афродизиаки уставшим старым шейхам, но ему не хватило знаний, чтобы предотвратить болезни и смерть всех ученых, кроме одного.
Выживший, Карстен Нибур, был единственным скромным человеком в команде: он отказался от звания профессора и никогда не позволял себе истерик. Его не волновали ни философия, ни поэзия, а удовольствие ему доставляло записывать и измерять все, что он видел, составлять карту каждого города, где он побывал, и собрать пять томов голых фактов. Он не жаждал почестей от мира, прося в награду лишь назначение клерком деревенского совета в самых глухих болотах Дании. Даже в этом молчании «он сильно страдал от тоски по достоинству и спокойствию жителей Востока». Французская академия избрала его членом-корреспондентом, но он отказался ехать в Париж, не желая пользоваться своей славой. Его вывод был таков: «Если бы мы больше остерегались простуды, а также с самого начала старались
