ворота вечнозеленым покровом последнего упокоения. «Да ведь это кладбище, – догадался грустно. – Приют печали и несбывшихся надежд…» Показалось на мгновение, что слышанная когда-то фраза «Суета сует и всяческая суета» рождена именно этим местом, где исчезают амбиции и прекращается исполнение приказов, таких глупых подчас… Зачем им понадобился этот нелепый миллиард долларов? Золото? Ведь плохо живут люди и вряд ли станут жить лучше, даже если десять и сто таких миллиардов верные слуги вроде него предоставят любимой родине. Что-то явно не так в последнее время в Датском королевстве, да и всегда было не так, чего уж лукавить, никто не слышит этих мыслей и не подслушает, такого долго еще не изобретут. Безысходно. И что же? Плюнуть, сослаться на невозможность, утерянные следы? Нет. Они там, в Москве, могут быть какими угодно. Он здесь может осознавать это – ради бога! Но есть присяга, дисциплина, убеждение, что, несмотря ни на что и вопреки всему, должно остаться верным. Какое прекрасное слово…
Сел в катер и через несколько минут сошел на разбитой деревянной пристани. Тяжелая калитка в мощных, кованных железом воротах оказалась открытой, перешагнул порог. Ни души… На отечественных кладбищах (приходилось бывать) всегда суетились люди. Здесь – никого, и от этой пустоты, бесконечного ряда крестов над могилами, стен с плитами, прикрывавшими гробы, которые были вставлены в ниши словно бутылки в винном погребе, – от всего этого сделалось вдруг не по себе. Но, решительно преодолев слабость (что же еще?), двинулся в глубь кладбища. Дорожка привела на отдельный, огороженный низкой кирпичной стеной, просторный участок со знакомыми восьмиконечными крестами. Надгробия покосились, а некоторые и скрылись под обильно проросшей зеленью, мраморные кресты валялись на земле, стертые, с трудом читаемые надписи свидетельствовали, что здесь лежат бывшие русские люди. Великий исход привел их сюда, здесь они нашли последний свой приют, здесь постепенно исчезли их некогда славные имена… «Я ищу то же самое, – подумал вдруг. – Вчерашний день, то, чего уже нет… Но зачем…» В мыслях своих он шел по кругу и, вдруг осознав это, устыдился, но стыд этот был похож на школьный, давний, востребованный дурной традицией, но не внутренним ощущением. Следовало успокоиться, прийти в себя. Весь день, до вечера, провел на мосту Академии, наблюдая, как бойко рисуют художники канал и дома, а ровно в семь вошел в знакомый магазин на площади Святого Марка. Катя уже ждала, она по-новому уложила волосы, надела драгоценности – теперь она напоминала и лицом, и одеждой, и всем своим обликом даму Серебряного века, странное видение с картины Мусатова.
– Знаете… – сказал задумчиво, – вы удивительно похожи… Ну, так удивительно, что делается дурно…
– Не вы первый говорите об этом, – улыбнулась весело. – Ну? Так на кого же? Если вы и в самом деле уловили сходство?
– Я никогда не обманываю. Милых дам. В известном смысле.
Вышло путано, и, чтобы исправить неловкость, запел вполголоса:
Гай-да тройка, снег пушистый,
ночь морозная кругом… —
Светит месяц серебристый, —
мчится парочка вдвоем!
– Вы правы. Анастасия Вяльцева. Все, кто видел ее портреты и фотографии, говорят мне, что я похожа. Но ведь это грустно?
– Отчего же? (Когда ему приходилось вести подобные разговоры, в языке появлялись неведомо откуда возникающие обороты далекого прошлого. «Может, я и в самом деле потомок?» – удивлялся собственной бойкости и находчивости.)
– Да оттого, что Вяльцева давно умерла, а я хожу по земле. Это странно.
Вдруг показалось, что женщина, которую вел сейчас под руку, – давняя мечта, звезда, милый идеал, к которому стремился всю жизнь. Такие ощущения не первый раз возникали, но, когда позже анализировал свои чувства, всегда приходил к выводу, что работает психологическая выучка, не более. Любой объект должен растворяться в его ауре. Для этого аура должна быть как бы абсолютно прозрачной.
В китайском ресторане (он находился неподалеку от театра, в который решили пойти на следующий день) сидели долго, Базиль с детским любопытством передвигал круг с экзотической едой; когда от сытости заболела голова и мысли потекли вяло, Катя, взглянув с улыбкой, сказала:
– Я знаю, чем вас взбодрить. – И приказала два сухих мартини.
– Это что же такое? – удивился Абашидзе. – Никогда раньше даже не слыхал!
– Это изобретение ресторана, – отвечала загадочно. – Для объевшихся. Вы ведь объелись, сознавайтесь!
В ее устах все это звучало милой шуткой. Официантка в кимоно принесла и поставила на круг поднос с двумя маленькими стаканчиками, наполненными белой прозрачной жидкостью, и ушла, улыбнувшись.
– Пейте, – Катя поднесла к губам свой стаканчик. – Сейчас вы вновь станете молодым и красивым. И, лихо запрокинув голову, осушила.
С некоторым сомнением полковник проделал то же самое и вдруг ощутил, как пол под ногами взлетает, словно реактивный истребитель, а потолок опоясывает шею, словно испанский воротник XVI века.
– Что… это? – прохрипел сквозь спазм, удивленно чувствуя, что голова становится чистой и ясной, мысли выстраиваются, как парадный строй почетного караула, и отчего-то хочется петь и по-детски смеяться.
– Ну вот, я же говорила! – Катя прикоснулась губами к кончику его носа, заставив вздрогнуть и покраснеть.
– О-о, – сказал с дрожью в голосе, – вы опасная женщина…
– Просто вы мне нравитесь. И я… я не женщина еще.
«Это круто меняет дело… – подумал с тревогой. – Так бы оно и ничего, вполне, вон какая яркая, прелестная, зовущая. А с другой стороны? Девица – она может прилипнуть, как суперклей, и тогда ты спекся, полковник. Нельзя же жениться в каждой стране по каждому поводу?»
К дому шли знакомой дорогой, город вымер, попадались только веселые владельцы собак и их питомцы, трудолюбиво выкладывающие обильные подарки для утренней уборки. Мимо пропрыгал юноша в очках, напевая арию из «Паяцев»; наступив на только испеченный пирожок, удивленно осмотрел подошву ботинка с великолепным наростом и сказал: «О, кажется, кал?» Тряхнув ногой, певец удалился, а Катя рассмеялась: «Собаки здесь неприкасаемы. Как священные коровы в Индии. Вы… зайдете?»
Абашидзе почувствовал себя скверно. Теснило в груди, слова не находились, может быть, первый раз в жизни он по-настоящему испугался. Чего? Вряд ли ответил бы. Ее искренность, ничем не прикрытый порыв – все это было так ново, так странно. Будто на выпускном вечере в десятом классе, когда знакомая девочка прикоснулась по-особенному и ты вдруг понял, что все отныне стало иным…
– Катя… – замялся. – Вы… прелестны, не скрою. Но мы так мало еще знаем друг друга… Я смущен, не торопите меня… – («Что это я несу, о идиот несчастный! Кретин! Болван и дурак! У меня же за-да-ние, при чем здесь «чуйства», осел?») Но поделать с собой ничего не мог.
