Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 116–117. СС-7. С. 532. Печ. по СС-7.

Paris 15-me

32, B<oulevar>d Pasteur

Hôtel Innova, ch<ambre> 36

24-го ноября 1938 г., четверг.

Дорогая Анна Антоновна! Вот — стихи [352]. Пометка к третьему стихотворению (если неясно): — Есть в груди народов — язва: наш убит! То есть народы эту беду оплакивают — как свою, ибо радости от этой беды не будет ни одному народу: только — лицам. И не только как свою (оплакивают) и как свою будущую, если не… Но отсутствие выводов не только свойство народов и народа, а и так называемых «культурных людей». — «Какой ужас — опять отобрали 60 поселков…» «Какой ужас с евреями!»… «Какой ужас — вместо 65 сант<имов> — марки — 90 сантимов!» И всё — «ужас», а почему все эти ужасы, и почему они все вместе — никто (из моего окружения: культурного: пишущего) не хочет понять — и даже вопроса не ставит — слишком боясь услышать ответ. Всё это то же малодушие и косность, и ЖИР (или — тяга к нему!) — которые сделали то — что сделано. Я в цельности и зрячести своего негодования — совершенно одинока. Я не хочу, чтобы всех их — жалели: нельзя жалеть живого, зарытого в яму: нужно живого — выкопать, а зарывшего — положить. Такая жалость — откупиться. — «Какой ужас!» — нет, ты мне скажи — КАКОЙ ужас, и, поняв, уйди от тех, кто его делают или ему сочувствуют. А то: — «Да, ужасно, бедная Прага», а оказывается — роман с черносотенцем, только и мечтающим вернуться к себе с чужими штыками или — просто пудрит нос (дама), а господин продолжает читать «Возрождение» [353] и жать руку — чорт знает кому. В лучшем случае — слабоумие, но видя, как все отлично умеют устраивать свои дела, как отлично в них разбираются — не верю в этот «лучший случай». Просто — lâchete ^{149}: то, что (нынешним) миром движет.

Я вчера — после очень долгого промежутка — виделась с М<арком> Л<ьвовичем>, и мы во всем с ним спелись. Но такие беседы — раз в год, а «жить» мне приходится — с такими другими! Вернее — живу одна, с собой, с другими — не живу: или бьюсь о них лбом — как об стену — или молчу. Я думаю, что худшая болезнь души — корысть. И страх. Корысть и страх.

Теперь, дорогая Анна Антоновна, большая просьба: 1) напишите мне, где именно, в точности, у Вас добывается радий? М<арк> Л<ьвович> назвал Iохимов [354] — но это наверное город? Назвал еще — отроги Крконош, но м<ожет> б<ыть> у этих отрогов есть какое-нибудь особое, местное имя? (Здесь, в Савойе, напр<имер>, у каждой горы есть имя, кроме собирательного: у каждой вершины.) Где в точности, в какой горе добывается радий? Мне это срочно нужно для стихов. И дайте немножко ландшафт. Я помню — в Праге был франц<узский> лицей, как бы мне хотелось чешскую (природную) географию для старших классов, со всеми названиями горных пород и земных слоев — и такую же историю. Два учебника — по возможности по-французски, но если — нет, постараюсь понять и по-чешски, куплю словарь. Я помню — в разговорах Гёте с Эккерманом — целый словарь горных пород! [355] а дело ведь было в Богемии.

И еще просьба: дайте прочесть мои стихи чешским поэтам, и вообще своим друзьям — чтобы знали — что есть один бывший чешский гость, который добра — не забыл.

Еще одна просьба: безумно хочу ожерелье (длинное) из богемского дымчатого (не белого!) хрусталя, гранёного. Узнайте, сколько такое стоит: не вокруг шеи, а чтобы лежало на груди, т. е. длинное граненое, дымчатое, по возможности из круглых и крупных бус (бывают «moderne» — какие-то кривые, я их не люблю), и я тогда Вам вышлю нужную сумму с оказией, а Вы мне его пошлете — échantillon recommandé ^{150} (не знаю как по-чешски). Очень прошу Вас! Хотелось бы, чтобы все бусы были одной величины, не: на шее крохотные, потом больше, потом громадные, но если одинаковой величины не делают, то узнайте мне и цену постепенного — лучшего. (Помню, в Москве, на Кузнецком мосту: БОГЕМСКИЙ ХРУСТАЛЬ ГРАФА ГАРРАХА [356].) — Пишу Вам под звуки торжественного марша в честь парижского почетного гостя Чемберлэна [357], в данную минуту ходящего в Hôtel de Ville ^{151}. Ему сейчас подносят 2 тома «La Ville de Paris» ^{152}, переплетенных каким-то знаменитым мастером, с золотом вытесненной подходящей надписью — как Александру I на Венском Конгрессе [358] — Ч<емберлен> вошел: «J’ai peine à me représenter que ce grand vieillard qui est en train de distribuer des sourires pleins de bonhomie a pu tenir dans ses mains fragiles le sort de millions et de millions d’êtres…» ^{153} (точные слова спикера)… Описание чая и сандвичей — и огромного роста лорда Галифакса [359] — и «la fine fleur de l’aristocratie française, qui est venue ici pour fair honneur à nos hôtes — их платьев и фраков — sous la lumière crue des lustres» ^{154}. — Музыка (довольно легкомысленная). Спикер объясняет: ария из оперетки — «Une tasse de thé — prise dans l’intimité» — и уточняет: c’est du thé du Ceylan ^{155}.

Встречать миротворца — арией из оперетки — такого бы и романист — и юморист — не придумал! Но м<ожет> б<ыть> они здесь снизошли к его возрасту! полагая, что такому старику всё, кроме оперетки, уже трудно. Начались речи. «Madame, j’aurais voulu que tout Paris…» ^{156} (Это он жене говорит. Что он «touché jusqu’aux larmes» ^{157} и благодарит ее за «sourire» ^{158}. Это — Prévost de Launey [360]). «L’homme d’Etat et l’homme de coeur qui avec la collaboration de notre Chef d’Etat et de son premier Ministre a su conjurer les horreurs de la guerre… Vous avez fait dans l’histoire une entrée impérissable… Pour avoir concu et réussi une telle entreprise il a fallu être le continuateur de d'Israeli [361] (!!! — еврейские погромы) et de Gladstone [362]… M. le Premier Ministre est