Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

— Милая Аля, дошли ли, наконец, посылки, и как получила, открывала, вынимала и т. д… напиши подробно. Муля мне сказал, что обо всех приездных делах пишет тебе сам, чем с меня снимает гору: я знаю, что это для тебя — главное, а я как-то не решаюсь его расспрашивать, знаю, что малейшую удачу сообщит сам. Вчера была у Лили, она всю зиму болеет (сердце и осложнение на почки, должна есть без соли, и т. д.), — месяца два не встает, но преподавание продолжает, группа из Дома Ученых, к<отор>ую она ведет, собирается у нее на дому, и вообще она неистребимо-жизнерадостна, — единственная во всей семье, вернее — точно вся радость, данная на всю семью, досталась — ей. Она очень обрадовалась, узнав, что ее весточка дошла. Дошло ли письмецо Нины? Всё твои вещи: игрушки и книги и много карточек, не говоря уже о крупном, у Лили в полной сохранности, и я ни одной из твоих книг, мне предназначенных, не взяла, — слишком грустно! — но читала их, с грустью и благодарностью, когда мы там жили, по ночам, под твоим же зеленым одеялом. Усыновила я — временно — только твою лубяную банку, держу в ней бусы.

Это — пустяки, но м<ожет> б<ыть> тебе будет интересно: из болшевского хозяйства уцелела твоя детская ванна, спасавшая и спасающая меня, твоих два ножа и тот «с головкой», который мне вернули вторженцы, приняв львиную голову за женскую, — и еще ряд мелочей, и каждая — живая растрава. Из твоих вещей, вообще, не пропала ни одна: все́ были увезены Мулей и Ниной, да и наше долго было цело, п<отому> ч<то> мы с Мулей наезжали и топили хворостом моего запаса, но потом из-за дальности расстояния (Голицыно — Болшево) и лютости зимы и, главное, Муриных непрерывных болезней — не смогли, и тут-то и взломали, и вселились, и разграбили, теперь их уже нет, дача отошла Экспортлесу [870]. Помнишь огород и белую лошадь, которая в одну из последних ночей всё пожрала и потоптала? Как мы ее гоняли! Она была спутанная, страшная, ночь была черная, до сих пор слышу ее топот. Мура тогда подняли с постели и мы втроем гонялись [871]. Я больше никогда не буду жить загородом.

Папе 27-го передачу приняли и я подала очередную просьбу о продовольственной. О вещевой тебе уже писала, повторю вкратце: так как я не знала что́ — я принесла все, и все основное приняли, не приняли только очень зимнего (две зимы искала ему валенки и, наконец, нашла: гигантские! лежат в шкафу в нафталине) и еще подушку. Но все-таки он будет одет. Его серое пальто Зина положила на шерст<яную> вату, сделали и снимающийся меховой воротник. О пальто (пишу в каждом письме, прости за скуку!) — нужно ли тебе мое синее, хотя поношенное и не очень уж синее, но прочное, теплое, легкое и абсолютно-непромокаемое? Лиля и Муля говорят, что оно как-то неуместно, но тебе видней и только ты можешь решить. Ведь с одним черным (новым) ты не обойдешься. Все́ другие поручения помню и выполню — только бы Муля поскорей собрался!

Мечтаю послать тебе два номера Интернациональной Литературы с романом негрского писателя Райт’а — Сын Америки [872]. Ничего страшнее я не читала. Очень сильная вещь, но какая-то невыносимая, во всяком случае — не по моим силам. Вчера читала до 3 ч<асов> утра и во сне сочинила конец, и каков мой ужас, когда — оказывается — еще пятьдесят страниц мытарств! Мне очень интересно что ты о ней скажешь. А та́к — перечитываю сейчас — Лескова, к<оторо>го не читала с 1913 г., когда жила в Феодосии [873].

Конец мая, а серо́, холодно, дожди, деревья еле и вяло запушились, но мне так легче: совсем не хочется лета с его роскошью и радостью. Никуда не поедем, будем ездить загород к Лиле и к одной старушке-переводчице [874], к<отор>ая очень нас любит с Муром. У меня от мысли о за́городе — просто содроганье. Пиши о погоде — у вас, как идет весна, есть ли новое в севере. Мне все советуют съездить в Коктебель, ни за что не поеду — никогда — и никто не хочет понять — и расхваливают: красоты природы, веселье жизни. Я недавно подумала, что привязанность дело длительное: чтобы привязаться, нужно сжиться, а у меня уже времени на это нет, да и охоты, да и силы. Кончаю, нужно греть ужин, и хочу чтобы письмо пошло нынче же. В последнем послала тебе Мура — маленького, в парке, и нас с Муром в 1935 г., на лесенке. Вот еще две, была бы счастлива, если бы дошли.

<Рукой Г. С. Эфрона:>

Милая Аля, пишу на свободном мамином кусочке. Экзамены идут хорошо. Завтра — геометрия. Испытания надоели — скоро кончатся. Но все-таки с кем-то разговариваешь, общаешься. У нас в доме кончается ремонт. Сижу дома и слушаю радио.

Целую крепко.

                                             Мур

Впервые — Письма к дочери. С. 58–63; СС-7. С. 754–756. Печ. по НИСП. С. 432–435.

               Дорогой Александр Сергеевич!

У нас перестал действовать телефон, м<ожет> б<ыть> совсем, м<ожет> б<ыть> временно — не знаю.

Мы остаемся на прежнем месте, так как нигде новых жильцов не прописывают.

Вся надежда — на дачу [875].

Нынче я от 6 ч<асов> до 8 ч<асов> в Клубе Писателей на лекции П<ротиво>-В<оздушной> Х<имической> О<бороны>, оттуда пойду домой и буду Вас ждать.

Еще я дома с утра часов до четырех, — как Вам удобнее. Очень нужно повидаться.

Очень растерянная и несчастная

                                             МЦ.

10-го июня 1941 г.

Впервые — НП. С. 621. СС-7. С. 708. Печ. по СС-7.

               Милый Федор Викторович! [876]

У меня осталось два стихотвореньица Лорки: «Ноктюрн» и De Profundis [877], и если нужно — еще, с удовольствием сделаю еще. Позвоните мне, пожалуйста, К-7-96-23 (с утра до 1 ч<асу>) — как Вам понравилось сделанное, нет ли сомнений, ибо некоторых испанских деталей пейзажа я могу не знать. Вообще, я бы охотно с Вами встретилась, если — если Вас не слишком срочно и близко задели события [878]. Тогда Вам не до меня.

Я, например, не знаю русского современного ударения Кордо́вы (для меня — Кордо́ва), и