Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

(они не заслуживают заглавного О)! Но до открытого письма дело, скорей всего, не дойдет (а, может, все же дойдет: я слишком одинока в моем возмущении!) — ведь эти двое решают всё (зиберовы руки прикасаются к его бумагам!) — а ведь еще два года назад мы с Рут вели речь о «La Russie de R.M. R<ilke>» (может, Вы еще помните мой замысел. Книга о России Рильке, «Россия и Рильке» — книга, уже ведь написанная, осуществленная. Самое подлинное, что когда-либо было написано о России — той, что свыше. Небесной России! ^{247}). Рут была очень любезна и приветлива (я просила ее доверить мне большую работу и доставить большую радость — перевод писем Рильке на французский язык) [949] — «папочка» [950], «доченька» (в ее письме куда больше говорилось о ее детях, чем о ее отце) — да, да, ладушки ^{248} — все мелко и пристойно — ничего о Р<ильке>, совсем округло и гладко, я утешилась тем, что многие люди (женщины — реже) вообще не умеют писать, что они пишут неверно [951], я взбунтовалась против этого уродливого чуда: его дочь — и такая обычная, почти — пошлая ^{249}.

И затем — после всех этих «папочек» и «ладушек» — дружеская просьба: прислать нам все мои письма Р<ильке>, желательно оригиналы, а если нельзя, то копии, не для того чтобы их тотчас печатать, — лишь на хранение.

Поверьте мне, милая госпожа (только-чудо-доверие! Не чудо-отказ ^{250}), если бы в Рут было что-то от Р<ильке>, — я это почувствовала бы и исполнила бы ее просьбу, прежде чем она ее вымолвила, но написавшей это сиротоприютское письмо ^{251} — мои письма Р<ильке>? — нет. Я промолчала. И она промолчала [952].

Так ничего и не получилось у меня с Р<ильке> — с этой работой. Может, еще получится. Может, я все-таки соберусь с духом и, подавив мое отвращение, пошлю зиберовой компании письма (копии, разумеется). Из любви к Р<ильке> и его произведениям, из верности ему и им. (Но сделать это мне будет теперь тяжелее, чем раньше.)

Что Вы скажете на это? Что посоветуете?

О книге зятя вообще нет речи. Чтобы перевести, надо, по меньшей мере, перенести ^{252}.

_____

Дорогая госпожа Нанни, это ответ на Ваше милое письмо, которое мне переслали, — я давно уже (к сожалению!) покинула Медон-Валь-Флёри [953]. (Его Медон [954], теперь там как раз реставрируют дом Родена [955].)

Напишите мне скоро еще, мне так хотелось бы знать, что я не одинока в моем возмущении.

_____

Завтра я должна буду отказаться от перевода — моя покровительница огорчится — да и другую работу я опять-таки не получу быстро (достаточно трудно), но: ничего не поделаешь. Я не могу и не хочу такой работы — Боже упаси такое мочь и хотеть!

Обнимаю Вас от всей души. Фотографии Рильке [956] доставили мне огромную, глубокую и грустную радость.

                                         Марина

Милая госпожа, прочтите, пожалуйста, эту книгу еще раз ради меня — я читала ее два раза подряд — может быть, я все-таки грежу и вычитываю не то, что в ней сказано.

Напишите мне Ваше первое впечатление [957].

Знаете ли Вы обоих лично? Как они выглядят, зять и его супруга? Как они относились к Р<ильке>. Выносил ли Р<ильке> — Зибера? Возможно, это какая-то личная месть? [958] Месть дурного большинства, ибо есть и хорошее: народ, то есть нечто большее, чем большинство, неисчислимое! — то, что соприкасается с таким, как Рильке, и никогда не доверяет такому, как Зибер.

_____

Итак, настоятельно прошу Вас: прочитайте это еще раз насквозь.

_____

Эта книга написана против Рильке и против народа (легенды). От чьего имени и для кого?

_____

А, может, этот зять — военный? И пишет от имени казармы: государства?

И наконец: не пруссак ли он?

(Райнер Мария Р<ильке>, пропущенный через Зиберово сито ^{253}.)

И вот что пришло мне в голову: эта книга написана во имя порядка — то есть, возможно, и против семьи, которая тоже Я (беспорядок).

_____

Впервые — Небесная арка. Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке / Изд. подготовил К. Азадовский. СПб., 1992. С. 220–221 (фрагмент письма). 2-е изд. СПб., 1999. С. 222–223. СС-7. С. 369–370 (фрагмент письма). Впервые полностью — «Неистовое» письмо Марины Цветаевой. Звезда. 2016. № 9. С. 22–29 (публ., перевод, вступ. статья и коммент. К.М. Азадовского). Печатается по указ, изданию.

История публикации письма печатается по тексту в «Звезде» (с незначительными сокращениями).

Публикуемое ниже письмо Марины Цветаевой к Нанни Вундерли-Фолькарт, швейцарской приятельнице и душеприказчице Рильке (на руках которой он и скончался 29 декабря 1926 г.), имеет свою историю. Написанное по-немецки, оно до настоящего времени не печаталось в Германии. Готовя в 1991 г. для немецкого издательства «Insel» письма Цветаевой к Рильке, его дочери Рут Зибер-Рильке (1901–1972) и Н. Вундерли-Фолькарт ^{254}, я вынужден был отказаться от его публикации.

Для русских же читателей это письмо Цветаевой отчасти знакомо: упоминание о нем и несколько фрагментов были приведены мной в книге «Небесная арка» ^{255} и позднее перепечатаны Л.А. Мнухиным в седьмом томе «Собрания сочинений» Цветаевой (М., 1995. С. 369–370).

Почему так случилось? Что стоит за изъятием этого письма в немецком издании и произведенными в нем сокращениями — в русском?

Причина — содержание письма.

Известно, что после смерти Рильке, оказавшейся для нее страшным ударом, Цветаева стремилась продолжать «общение» со своим кумиром — всеми доступными для нее способами. Она обращалась к нему в стихотворении «Новогоднее» и прозе «Твоя смерть», написала эссе «Несколько писем Райнер-Мария Рильке», перевела несколько писем Рильке «к молодому поэту» (Ф.-К. Каппусу) и др. Она настойчиво искала встреч с людьми, близко знавшими Рильке (встретилась, например, с его русской секретаршей Е.А. Черносвитовой), читала его письма, а также статьи и книги о нем, появлявшиеся в печати, и вступила, наконец, в переписку с дочерью поэта и Н. Вундерли-Фолькарт.

Поводом для публикуемого ниже письма оказалась книга «Рене Рильке ^{256}. Юность Райнера Мария Рильке», автором которой был зять поэта Карл Зибер ^{257} Цветаева получила ее из рук одной из своих парижских приятельниц. Ознакомившись с книгой, Цветаева пришла в ужас. Содержание книги, ее стиль и тональность она восприняла как надругательство над великим поэтом, оскорбление его памяти и даже — «преступление против духа». Не сдерживая своих чувств и не слишком стесняясь в