алчности в глазах, и только сейчас уверился в том, что дело выгорит.
— Позже тысячу червонцев получишь, вот тебе в заклад еще перстенек, — Меншиков стянул с собственного пальца третий перстень фельдмаршала, который надел минуту назад. — Как деньги получишь, то мне отдашь — он для меня ценен…
— Не буду брать, я ведь верю, ваша светлость…
— Забери! Вот так спокойнее — мало что в бою выйдет, ведь шальную пулю получить запросто можно, а так моя судьба спокойна будет. Да, вот еще дело какое — у тебя три генерала, те самые перебежчики. Улови момент, и двоих по голове огрей несильно — пусть на берегу полежат в беспамятстве, рядышком, пока их черкасы не найдут. Мыслю, царевич такому от нас подарку обрадован будет зело.
— Сделаю, ваша светлость. А кого прикажите?
— Да князей, а вот немчика Балка оставь, и выведи — от тебя и от меня подозрение царское отвести надобно. А так все просто — в ночном бою вырвались из окружения через врага многочисленного, и не виноваты, что многих в той схватке потеряли. Ты только по уму все соверши — сам левее иди, их правее направь, а в середке лошади с теми, кого увезти надо. Остальное не твоя забота, там само собой пойдет.
— А что с преображенцами, они ведь с караульными бдят?
— Так черкасы их в бою убьют, али изменники драгуны зарежут, какая тебе разница будет? В ночном бою десятки потеряем, так что двое еще падут — невелика потеря, теряют больше иногда!
— Понял, Александр Данилович, все спроворим, как нужно.
— Вот и хорошо, раз такие дела пошли, нам с тобой свой интерес блюсти надобно. Держись меня — в полковники выведу, графом станешь! Да и поместье получишь — деревеньку дам, мне верные люди нужны.
— Век тебе служить буду, ваша светлость!
— Так и служи этой ночью. Давай, людишек своих расставляй, а мне гвардейцев в атаку поднимать надо. Прорываться станем!
Меншиков пошел к мерцающим углям прогоревших кострищ, на губах заиграла зловещая улыбка, когда он прошептал:
— Как хорошо, что жадных дураков хватает…
— Кажись, государь, битвы не будет. Белые тряпки с редутов вывесили, хорошо видно, князь Михайло Голицын протянул царю подзорную трубу, и Петр Алексеевич припал к ней правым глазом, удовлетворенно хмыкнул, затем негромко пробормотал:
— Значит, дописался младший Балк старшему братцу, зело хорошо. Живота их не лишу за измену, но со службы пинком выбью! В Сибири век свой доживать станут, злыдни!
— А куда им деваться было, как и всем немцам кукуйским, — Голицын усмехнулся. — Враз бы слободу огнем пожгли и всех ее жителей перебили. И патриарх бы одобрил сие начинание. Ведь еще Адриан, как мне помнится, прямо на Боярской Думе тебе предлагал весь Кукуй выжечь, в геенну огненную превратить. Судный день тем провести, чтобы соблазнов бесовских с иноземных земель идущих, у нас не было. Ну и дурни!
— Прав ты тут, Мишка, — Петр всегда обращался к генерал-поручику по имени, ибо был он одним из первых его «потешных» барабанщиков, и сторонником реформ на европейский манер, которых среди родовитых аристократов было не так много. А тут по роду из Гедеминовичей, к доводам которых царь был вынужден прислушиваться. Отчего князя Василия Васильевича, сестрицы Соньки полюбовничка, не то, что не казнил, даже кнутом не выдрал для острастки. Отправил только в ссылку, далекий Пинежский Волок, где он не так давно и помер.
— На патриарх мне за все ответит, каин он и иуда! А ведь Стефашку местоблюстителем поставил, доверие к нему имел, а он вон как со мной поступил, лиходей и отступник.
— Ничего, государь Петр Алексеевич, разберемся со всеми. Токмо осторожность блюсти надобно — Москва тот еще град, до сих пор по старым укладам живет и стрелецким духом пропитан. И Стефан Яворский в нем влияние большое имеет…
— А я его на место нашего кира Ианикиты поставлю, архиепископом Прешбурхским и патриархом всего Кокуя, в колпаке шутовском скакать у меня будет, — Петр ощерился, и Голицын отвел взгляд, прекрасно понимая, что эти слова отнюдь не шутка.
Последние недели монарх был вынужден ломать свой жесткий норов — показательно посещал церковные службы и прикладывался к кресту. Анафема ведь действовала, и солдаты норовили дезертировать из войск «отлученного царя». Остановить одними репрессиями и казнями неповиновение не удавалось — так что пришлось царю лицемерить. Ведь в полках насчитывалось в лучшем случае шесть, иногда семь сотен солдат, по сути один батальон вместо двух. Лишь гвардейцы были почти в полном составе — беглых насчитывалось только несколько десятков, в основном из московских жильцов, рода которых примкнули к царевичу.
Армия из Твери вышла в двадцатитысячном составе, десятая часть уже «растаяла» в дороге. А мужиков с телегами приходилось охранять, а на ночь даже связывать попарно — волками смотрели, приходилось для острастки вешать наиболее злобных и непокорных. Однако восемнадцати тысяч служивых, пятую часть которых составляли верные преображенцы и семеновцы, должно было хватить для нанесения поражения мятежникам, которых под Клином было до двадцати пяти тысяч, но большей частью гарнизонных солдат и едва обученных рекрутов. И лишь тысяч шесть полевых войск, что перешли на сторону царевича, представляли серьезную угрозу — то были ветераны многих сражений со шведами. Подсылы сообщали, что их переодели в ненавистные царю Петру и его гвардейцам стрелецкие кафтаны, с нашитыми поперек груди разноцветными полосами.
— Стрельцов нет, государь — редуты занимают гарнизонные солдаты, у них есть пушки, но дымков не видно. Нашим драгунам машут треуголками, пропускают по тракту, рогатки убрали.
— Как драгунский полк пройдет, пусть пехота одним батальоном занимает редуты и разоружает бунтовщиков. Но токмо с ласкою, да уговорами — негоже их встревожить раньше времени, потом суд да дело вершить будем! Но офицеров сразу под караул взять!
— О том упреждение сделал, государь, — Голицын мотнул головой — злобная мстительность Петра ему не нравилась, но он прекрасно понимал, что государь в своем праве. Однако, на его взгляд, не стоило устраивать казни в Твери — это не столько запугало народец, сколько озлобило людишек, что стали верой и правдой служить мятежному царевичу. А тот их всех пригрел, и что худо — дворяне и жильцы московские его руку держать стали.
Да еще Долгоруковы, давние противники Голицыных, открыто на сторону Алексея перешли, а вместе с ними Ромодановский, Гагарины и Волконские — а такая княжеская фронда была крайне опасной, и ужалить могла ядовито. Многие из них генералы, пусть и в майорском ранге, да бригадиры — но
