супротив. А ежели он попадет в полон, то по грехам его и жестокостям казнить без суда, вспомнив те расправы, что творит над твоими верноподданными!
Слово было сказано в мертвой тишине, что воцарилась в большой комнате. Алексей обвел глазами всех собравшихся за столом — никто не отвел глаз, а лишь наклонили головы в полном согласии, подписав Петру молчаливый и единодушный смертный приговор.
— Хорошо! Быть по сему!
Алексей впервые обрек своим словом на смерть первого человека, который являлся родителем настоящего царевича. Да, отцеубийство страшный грех, но как рассматривать его, если совершено было сыноубийство?!
— И вот еще что, государь! Отпущенному из плена генералу Шлиппенбаху было приказано склонить к измене всех шведов, что перешли к тебе на службу. Взамен «подменыш» обещал отдать все земли, которых не было в составе Московского царства до Столбовского мира со Швецией, королю Карлу. Это вся Ливония и Выборг с окрестностями, а также Финляндия, из которой выводятся войска.
По комнате словно волна прокатилась, все собравшиеся переглянулись. Ромодановский же продолжил говорить спокойным голосом:
— Я говорил начистоту с генералом Левенгауптом — они считают, что это предложение есть уловка и обман, и обещанию не верят. Ведь масса шведов погибла, надорвавшись на работах в Петербурге. А потому они доверяют грамоте собственного короля и его шпаге, ждут посланника. Барон Герц уже в Калуге — ему выделена охрана. Послезавтра он будет здесь — передал гонцу, что король Карл согласен на мир на тех условиях, что были согласованы.
— Передайте им мою благосклонность, — произнес Алексей и с ожиданием посмотрел на князя-кесаря, тому явно было о чем еще сказать. Известия оказались добрыми.
— Через два дня прибудут полки донцов, в них три тысячи сабель. Атаман Василий Фролов отписал, что они сильно торопятся. Подошли два полка ланд-милиции, первым тот, где ты, государь, полковник. В них две с половиной тысячи солдат, все хотят драться!
Известие генералы приняли с воодушевлением — пять с половиной тысяч закаленных воинов, что прошли массу стычек и серьезных баталий, не могло не обрадовать. Те же донцы за двадцать лет отметились не только под Азовым и в войне с турками и татарами в 1711 году, но сражались беспрерывно со шведами, а десять лет тому назад даже подняли бунт, который возглавил атаман Булавин, и убили брата сидящего здесь князя Долгорукова — тот единственный поморщился, вспоминая прежние счеты, ведь рассчитался с ними страшной монетой, командуя карателями.
— Прибыли посланцы от калмыцкого хана, с ними три сотни всадников. Старый Аюка признает твою власть, и готов, если крымские татары али другие твои враги выступят супротив тебя, отправить против них десять тысяч войска. И обещает не нападать впредь на земли донских казаков, с которыми заключил мир.
— Пусть прибудут сюда, — коротко ответил Алексей, новости его обрадовали. Про воинственных калмыков он узнал многое — у них имелась самая натуральная панцирная конница, на манер польских «крылатых гусар», наводящая ужас на соседние народы. И ходили они походами не только на Кубань и крымских татар, но вплоть до Яика гоняли ногаев и всячески разоряли их стойбища. Оказывается, что весь северный Прикаспий от Волги до Яика был их вотчиной, и на эти земли они не только притязали, но норовили полностью освоить.
— Да, вот еще, — Алексей посмотрел на Гагарина. — Князь, тебе ведь показали усадьбу, где Петр предложил провести встречу?
— Да, государь, но я ее хорошо знаю. Бывал в ней прежде по службе с «потешными», как и многие.
— Вот и хорошо. Мыслю, что ловушка это подготовленная. Западня! А посему возьми эскадрон лейб-казаков моих, и тщательно там все просмотри — может быть там подземный ход или тайное убежище откопано. Меншикова задумка это, нутром чую! Да и в Лавре, чувствую, подвох ждет — не просто же ее местом для переговоров предложили. Пусть генерал Айгустов туда солдат отправит и все изучит, а если были посланцы от «подменыша», то их под строгий караул взять.
— Исполню, государь, — Гагарин наклонил голову, глаза его сверкнули. Приказ этот Алексей отдал по наитию — словно все время держала его, какая то нить из будущих времен, мешала ему в этом времени быть самим собой. И поневоле пришла мысль:
«В моем времени, если узнали, что я против царя Петра бунт учинил, то ногами бы в грязь втоптали. Это ведь преступление против такого „великого императора“ мятежи учинять и кровь его солдат лить. Хотя тут же со спокойствием пишут, как оный царь то же Булавинское восстание усмирял, или Астраханский бунт. Типа — народ должен был спокойно сносить все издевательство и полностью принести себя в кровавую ритуальную жертву будущему величию империи.
Вот только бы им ответить после раздумий на два простых вопроса — а какова цена империи, которую народ заплатил за ее создание и существование в течение веков?! И что дала эта самая империя русскому народу за два века?! В благах, грамотности, быту, нравственности?!
А может быть, просто накопился праведный гнев, что прорвался в семнадцатом году, и страна захлебнулась в кровавой гражданской войне. И состоялась та самая победа русского бунта, который поэт окрестил „бессмысленным и беспощадным“?!
Что ж — если Петр действительно не желает соблюдать любые соглашения, то держит увесистый камень за пазухой. Засада там будет, схрон или потайная комната. И вообще… Я ведь ему не сын, по крайней мере, ментально. А ведь это меняет очень многое — если меня планируют подло убить, то я обязан расплатится подобной монетой. Именно обязан — тогда не погибнут многие тысячи людей. Как один политик предлагал действовать без слюнтяйства, считая, что принципиальность к врагу проявлять нельзя и необходимо обойтись без всякого чистоплюйства.
И тогда я стану самым настоящим царем, и перестану отличаться от этих людей, что прольют чужую и собственную кровь без всяких моральных терзаний. Ведь политическая необходимость и целесообразность того требуют, а я все белые перчатки ношу. Буду таким как все… И в этом мире одной сволочью станет больше!»
Странно, но приняв это решение, Алексею стало легко, будто с души свалился камень…
— Сороки, мин херц, везде трещали, а у усадебки в роще даже птички не летали, тишина да благолепие, вот тут я и заподозрил неладное. Слишком уж благостно, такое всегда настораживает.
Меншиков говорил в своей привычной манере, рассказывая, нет, не об успехе, полном провале попытки заманить царевича Алексея в наспех подготовленную западню. Однако обостренным чутьем фельдмаршал чувствовал, что Петр Алексеевич не рассчитывал на успех
