И сильно — ибо мешки с золотом да письма перед глазами лежат будут.
— Резонно. — Алексей мотнул головой — логика князя-кесаря его убедила полностью. Однако, усмехнувшись, выложил свои доводы:
— На это я и рассчитывал, что если не прибьет Данилыча, то ребра ему сокрушит изрядно — слишком велика сумма. Но не сие главное — от блеска золота всегда бывает помутнение рассудка, особенно когда тебя жестоко обманули. А ярость не только плохой советчик — от нее голова кругом идет, а у «папеньки» припадки часты.
Карл шведский перед Полтавой пулю в пятку получил, и командовать толком не мог, а Петр перед Москвой в падучей упал — может и не отойдет толком от припадка. Да и Меншикову с побитостями командовать станет труднее — а он хоть и вор, но великолепный полководец, и что плохо — умеет командовать конницей в баталии.
Калиш и Полтава тому свидетельство!
— Ты прав, государь, — Ромодановский внимательно посмотрел на него, и Алексей заметил в его глазах если не почтение, то уважение. И пояснил тестю свои действия, улыбнувшись:
— Поэтому и отправил с золотом тех двух гвардейцев, что в плен к нам в Звенигороде попали, и с ними десяток лейб-драгун, что присягать мне отказались. Можно было казнить сквернословца, но только зачем, если использовать полезнее для благо дела. Я ведь месть давно замыслил, недели хватило, чтоб в действие привести, да фельдмаршал с генералами подыграли. Да, а как меня в усадьбе порешить собирались?!
— Схрон каменный на дюжину человек в усадьбе под печью, и дверь потайная за полками в горницу. «Подменыш» бы приехал туда с десятком всадников по уговору — еще сотня бы наблюдала за окрестностями, дабы ты, государь, злодейства не удумал. А ты бы с двумя десятками приехал, и так же эскадрон казаков в наблюдение поставил. Вроде все честно — кроме шпаг и пистолей оружия другого нет, не видно его. А во время твоей беседы с отцом на тебя бы и напали сидящие в засаде гвардейцы. А там и фузей было много, и сумки патронные — перебили бы твоих черкас и конвой, его только на вид было бы вдвое больше.
— Хитро удумано, — Алексей усмехнулся, но Ромодановский даже губ не скривил, лишь головой покачал.
— Коварство сие подлое, государь, не для беседы честной тебя звали, а на смерть жестокую. В борьбе за власть любые средства в ход идут, а посему о доброте и правде речи быть не может — много монархов из-за доверчивости своей жизни лишились. А Петр не таков — с детства осторожен, стрельцами зело напуган во время бунта, и не верит никому, все проверяет. Зело злопамятен и гневен — тебя давно убить хочет.
— Но ведь родная кровь…
— Вот ее и проливают гораздо чаще — брат брата режет, ибо трон только для одного. Так в гиштории латинской, братья, что волчицей капитолийской вскормлены были, за оружие схватились. Ромул Рема попросту зарезал медью острой, а потом на этом месте город Рим построил.
— А у нас такие истории бывали?!
— Сколько угодно — князь Василий Московский своего сродного брата ослепил на один глаз, оттого его Косым и прозвали. А брат его Дмитрий Шемяка позже оба глаза прутом выжег у великого князя. Иван Грозный князя Старицкого умучил, тот на трон притязать мог.
— Бывает, — усмехнулся Алексей и неожиданно резко спросил. — Ведомо мне, что царевна Софья к Петру подсылала убийц.
— Было сие, — не стал отпираться Ромодановский, — людишки дьяка Шакловитого и гранаты собирались бросать, и ножичком пырнуть. На поварне яда в бочонок с квасом подлили — собака полакала и сдохла. Потому я и просил тебя есть только то, что твоими поварами сделано — они все проверены и измены не учинят. Хотя слаб человек, а искус порой сильно велик.
— Понятно, — Алексей задумался и спросил:
— А почему бабку мою Наталью Кирилловну «Медведихой» называли, Иван Федорович?!
— Проболтались, вестимо, людишки, — усмехнулся тесть. — А потому и звали так, что за сына своего Петра боролась разъяренной медведицей. Он ведь к трону далеко был, и образования ему не давали добротного, дав в учителя дьячка вечно пьяного и содомскому греху подверженного. А править должен был Федор, вот токмо посетив мачеху, занемог и помер внезапно, а до того бодр был, хотя болезненный уродился. Царевич Василий Сибирский, поди, проболтался, он ведь царю в свойстве.
— Да, не все ладно в царском семействе, — произнес Алексей, уходя от ответа. — Так и меня убить могут.
— А как же, государь. Ты победишь, а, значит, те, кто сейчас Петра держится, отодвинуты будут. И тебя убить будут стараться всеми способами. Учти — даже если ты своего «папеньку», как ты любишь говорить, «порешишь», то всего полдела свершено будет. Не важно, от кого его «шишечка» — даже если Виллим Монс принародно на себя укажет, многие сочтут его слова поклепом. И его руку примут, встав оружно. А ведь есть еще сестрицы Анна и Лизка — их права могут и к зятьям перейти, если замуж выдадут. И что плохо — не умрут все сразу, подозрение будет при всех дворах иноземных большое, на тебя подозрение пасть может.
— А оно надо?! Нет, пусть живут — детей убивать против нраву моего. А вот изгнать надобно в земли заморские. Потребуется, так напишу цезарю австрийскому, и куплю для них графство там, или герцогство — но потребую от всех, чтоб отказную грамоту отписали. А там и содержание могу назначить, не очень большое, чтобы не жировали.
— Это верное решение, государь — не все, что можно сделать, нужно совершать. Изгнание действенно, когда опоры нет в заморских странах. А твой альянс с цезарцами или королем свейским большие проблемы для многих вызвать может. Но «политик» тебе, государь, Толстой лучше разъяснит, он его знает, пройдоха старый.
— Что прохвост, то верно.
— Он тебе поневоле предан как пес — это не отцовское, а теткино для тебя наследство. Клеврет он Софьин. Тебе верен также стольник Ванька Змеев, брат которого генералом царя Федора был. Да будь жив князь Василий Васильевич, генерал Григорий Косагов — они твою руку бы приняли твердо. Но да ладно — детки их с племянниками уже за тебя пошли. Отец твой, как царем стал, их подальше отодвинул, иноземцами все заполонил.
— Дабы наемники токмо ему верны были?!
— А как иначе — после его повелений многие бояре прокляли тот день, когда за него пошли. Дети боярские, поместья как вотчины получив, наоборот — горой за Петра стоят. Верность ему хранить до
