- Ваш муж задерживается?
- Считайте меня его авангардом. Мой муж послал меня вперед себя, чтобы сделать ваше ожидание не таким мучительным. Но, кажется, я не справляюсь. Миссия провалена. Я, пожалуй, пойду.
Она поднимается с шезлонга – легко, решительно – и чуть наклоняет голову, прощаясь.
- Зеркало в уборной. Если захотите поглядеться, а моих очков не будет рядом…
Все же сработало; туше. Обида лучше равнодушия. Она – уже чувство, первый толчок маятника. Сдвинутый с места, он теперь колеблется, и его можно направить в противоположную сторону. Обратным полюсом обиды с легкостью может стать любовный интерес. Ведь уязвлено самолюбие, а прореху на любви себя к себе можно заплатать любовью к себе другого.
- Надеюсь, при следующей нашей встрече они по-прежнему будут на вас.
Она должна уже уйти, но медлит.
- А что насчет первого моего вопроса? Я так и не получила на него ответа. Не хотелось бы утруждать вас отдельной встречей только ради одного «да» или одного «нет».
Она замерла – ждет, чтобы я парировал; сама раскрылась для моего укола. Только ради одного «да»… Губы отомкнуты… Внутри сладко тянет… Тень…
Нет, нет. Это наверняка ложный выпад, ловушка. На мой ответ – самый естественный и самый примитивный – у нее наверняка уже заготовлена насмешка. Насмешка – отличный антидот и страху, и страсти. Она хочет высмеять меня и тем отделаться от меня навсегда.
- Я их не убиваю.
- А я слышала обратное.
- Они делают свой выбор сами. Я всегда следую правилам. Технически, я, конечно…
- Как скучно.
- Скучно?
- Я думала, вы убийца, а вы бюрократ.
Мне хочется сорвать с нее шляпу и намотать ее волосы на кулак.
- А вот сейчас вы смотрите на меня как убийца. Вы уверены, что всегда следуете правилам?
Я делаю шаг к ней; она не шелохнется, и я вдруг оказываюсь куда ближе к ее очкам и к ее губам, чем предполагал оказаться. Мой лоб почти касается полей ее шляпы – каблуки ее сандалий уравнивают нас.
Она улыбается.
- Немного рискованно приближаться на такое расстояние к жене человека, от которого зависит ваше будущее, не считаете?
- С моей работой учишься больше ценить настоящее.
Я делаю еще шаг. Маленький, но и его достаточно…
- Ну да… Когда ежедневно воруешь будущее у других…
Ее голос звенит; я не понимаю – смех это или ненависть.
Я беру ее за кисть, сжимаю ее сильно. Не понимаю, хочу ли я сделать ей приятно или больно. Зачем-то тяну ее за руку вниз.
- Больно, – шепчет она.
- Александрина! – рокочет у меня за спиной мужской голос. – Ты встретила нашего гостя?
Я освобождаю ее, но шаг назад делает она, а не я. Возможно, для нее будущее – бесконечная перспектива. Вечностью, ясно, рисковать не следует. А для меня это день-два. Ставка небольшая, можно играть ва-банк. И свое прошлое, если было бы можно, я бы тоже разменял на фишки. Было бы можно, я бы его и пропил.
Оборачиваюсь.
Он выглядит именно так, как его проекции в новостях. Безупречно. Совершенно. Как и полагается небожителю. Естественно: его жена именно потому богиня, что он сам – бог. Со времен римских патрициев такая красота и такое благородство черт возвращались на грешную землю только единожды – в Голливуд пятидесятых годов двадцатого века, чтобы потом снова исчезнуть на долгие столетия. И вот – новое их пришествие. И последнее, потому что Иоахим Шрадер не умрет никогда.
- Господин министр, – я сдержанно киваю.
- Не надо этого… Обращайтесь ко мне по имени. Вы же у меня дома, а дома я – просто Иоахим. И давайте «на ты»?
Теперь я киваю молча, не называя его никак. Когда бог ласково говорит с мясником, для последнего это скорей означает грядущее заклание, чем приглашение в апостолы. И кто, как не мясник, сам играющий в бога со скотиной, должен бы это понимать.
- В конце концов, министр – это ведь просто роль, которую я сейчас играю, так? Приходя домой, я выбираюсь из нее, как из делового костюма, и вешаю в прихожей. Мы все просто играем свои роли, а всем нам наши костюмы подчас натирают… Хе-хе…
- Простите, – не выдерживаю я. – Никак не могу вылезти из своего. Боюсь, это шкура.
Министр добродушно улыбается мне, он умеет оценить и шутку, и дерзость.
- Это ничего. Шкуру всегда можно спустить, – Шрадер дружески подмигивает. – Вы успели осмотреться в моих владениях?
- Нет… Мы тут разговорились с вашей супругой…
- Ничем более ценным я и не владею, – смеется он. – Александрина, приготовишь нам коктейли?
Конечно, это знак особого внимания, как и то, что Шрадер попросил свою жену встретить меня. Внимания, которого я не заслужил – и не уверен, что хочу заслуживать. Я вообще противник жизни в кредит. Приобретаешь нечто, что тебе принадлежать не должно, и расплачиваешься тем, что больше не принадлежишь сам себе. Идиотская концепция.
Потом берут кредит, чтобы погасить кредит, взятый раньше. В мире, где все бесконечно перекредитовываются, уже непонятно, кто – чья собственность. Все заложено и перезаложено сотню раз. А с моей службой хочется хоть иногда чувствовать, что я сам себе хозяин. Поэтому я плачу по счетам сразу. Если не в состоянии расплатиться, значит, не покупаю. И дружбу министра я себе позволить однозначно не могу.
Однако я послушно следую за гостеприимным Шрадером, и не только из вежливости и соображений субординации. Тут больше любопытство: мне раньше никогда не приходилось бывать на крышах.
Резиденция министра – тропический остров, что-то около километра в сечении, почти целиком захваченный одичавшим садом. Фруктовые деревья и пальмы, неизвестные мне кусты с огромными сочными листьями, мягкая ярко-зеленая трава – несомненно, живая – по которой проложены настилы дорожек, уводящих в чащу, к просторному деревянному бунгало. Через дом я сюда и попал. Конечно, неплотно пригнанные и вытертые мореные доски пола и ленивые латунные вентиляторы под потолком, колониальная темно-коричневая мебель и отполированные пальцами дверные ручки – все это стилизация. На самом деле начинка у дома – сверхсовременная, и лифт находится именно тут, в прохладной сумеречной прихожей.
Остров геометрически идеален – это выверенный круг. Ровная кайма пляжа окольцовывает его. Когда министр выводит меня сюда, моя выдержка меня предает. Я нагибаюсь, зачерпываю горсть мельчайшего, нежного белого песка. Можно было бы подумать, что мы на атолле, затерянном где-нибудь в океанском безбрежии, если бы вместо пенистой водной кромки пляж не заканчивался прозрачной стеной. За ней – обрыв, а дальше, в десятке метров внизу – облака. Почти незаметная уже с нескольких шагов, стена поднимается вверх и превращается в огромный купол, накрывающий остров целиком.
