аттиком. Его украшало изображение крылатой девушки с нимбом в виде небесной сферы. Синяя табличка между окнами указывала, что площадь называется Ангельской. [40]
С барельефов между окон смотрели печальные лица облаченных в тоги женщин. Их окружали цветы, кудрявые ветви и античные зарисовки с лавровыми венками и лентами. Лицо крайней фигуры дрогнуло, сморщилось брезгливо.
— Фу, — многозначительно проговорила муза с одутловатой, явно перекошенной неудачной реставрацией щекой. [41] — Бегает. Кричит. Куда пропали манеры? И это вторая за сегодня, какой ужас!
Никто ей не ответил. Сестры обезображенной музы оставались безжизненны и неподвижны.
— Вы видели девочку? Лет восьми на вид? В платье, — с надеждой спросила я, стараясь не представлять, как странно и нелепо выглядит для посторонних наблюдателей беседа со скульптурой. Если, конечно, тут есть кто-то посторонний.
Или, вернее, потусторонний…
— В платье, — эхом повторила муза.
У меня радостно затрепетало в груди.
— Куда она свернула? Скажите. Пожалуйста.
— Так не пойдет. Для начала назови имя.
— Чье? — не поняла я.
— Нужно забытое имя. Просто так с Изнанки не уходят.
— Как же я назову, если оно забытое?
Привстав на цыпочки, я с надеждой высматривала сестру среди полок. Без толку!
— Ха! — усмехнулась муза и замолчала с видом, заявлявшим, что разъяснять требование она не намерена. — У тебя три попытки.
Я задумалась. Заметила в руках музы скрипку. Может, она хочет, чтобы назвали ее имя? С трудом я припомнила школьные уроки мировой культуры.
— Ты Эвтерпа, древнегреческая покровительница музыки.
Капризная богиня хмыкнула и отвернулась. Не то.
Я прошлась вдоль стеллажей.
Забытое… Все здесь выглядело оставленным и забытым еще несколько веков назад. Все эти рукописи, холсты, статуи.
Я притянула с полки потрепанный книжный корешок и открыла невесомый, пахнущий ванилью томик. «Рохлинъ И. Э. Беседы за обеденным столомъ с многоуважаемым господином В.». Издана в Петербурге в 1857 году, типография А. Вернера.
На форзаце, рядом с вензелем конторы, темнел библиотечный оттиск: «Забыт по причине преждевременной и скоропостижной кончины от почечных колик 17 мая 1861 г. Наследства и наследников не оставил. Место захоронения неизвестно».
— А ты неглупая, — ревниво цокнула языком муза, наблюдая за моими действиями.
Я захлопнула книгу, сунула обратно на полку:
— Рохлин. Вы слышите? Рох-лин!
Эвтерпа поджала губы, коротко глянула на меня и застыла.
Неужели и это неправильно?
Сухой, надсадный скрип заполнил бесконечное помещение. Я невольно зажмурилась, зажимая уши. А когда вновь открыла глаза, под центральной аркой дома приглашающе чернела распахнутая дверь. За ней смутно угадывалась просторная парадная.
— Спасибо, — прошептала я, а потом опомнилась, крикнула громче: — Спасибо!
Богиня не ответила.
…На заднем дворе, стиснутом углом соседнего кирпичного здания, курила небольшая компания. Двое парней и девушка, все трое в джинсах и одинаковых футболках с логотипом клуба «Freemason» — полураскрытым циркулем, зависшим над часовым циферблатом. Устроившись на сваленных в кучу пластиковых ящиках, работники лениво обсуждали дела и на мое появление даже плечом не повели.
Я обернулась и пощупала стену, из которой «выпала» наружу секунду назад. В ней белело прямоугольное отверстие: старый проход заложили кирпичами, затерли цементным раствором и сравняли штукатуркой. А красить почему-то не стали. Чуть выше проема висела подсвеченная зеленым плашка «Запасной выход».
Справа, возле пристройки такого же нежно-розового цвета, как дом на Ангельской площади, сидел на скамейке Ярослав. Он вытянул больную ногу и сгорбился, опершись обеими ладонями на костыль. Вид у него был такой, словно Ярик долго и упорно куда-то шел, но выбился из сил, на минуту присел отдохнуть, а потом забыл, для чего вообще отправился в путь.
Я подошла, присела рядом на край, тронула неподвижного Ярика за рукав.
— Хорошее небо сегодня. Смотри, звезды, — не поворачивая головы, проговорил он с непонятной мечтательностью.
— Что? О чем ты?
— Звезды, — механически повторил он. — Посмотри.
Я запрокинула голову.
Небо над городом распахнулось, стряхивая войлочную пелену тумана. Большие, мерцающие драгоценным светом звезды тихонько подмигивали в вышине. Между ними сверкающим рукавом простирался Млечный Путь.
Я прищурилась — рассматривать мелкие предметы вообще-то не мое любимое занятие, — чуть наклонила очки, делая угол зрения резче. Что-то непонятное творилось. Я не различила ни одного знакомого созвездия. Все смешалось и исказилось. Стеклянные, по-злому острые светила копьями пронзали небосвод, от них протягивались к земле треугольные зазубренные лучи.
— И что — звезды? — раздраженно спросила я.
Ярослав пожал плечами:
— Просто звезды.
И тут я поняла, что все еще вижу грезы наяву. Что все происходящее по-прежнему нереально, а может, нереален и сам Ярик. И нужно найти зеркальный коридор, начать сначала. Там оставались неоткрытые двери и неисследованные комнаты. Если Лиска тоже заблудилась, ей наверняка страшно, а я просто сижу и жду…
Я захотела встать, но Ярослав поймал меня и придержал за локоть:
— Ты нашла их?
Какая-то нота в голосе заставила обернуться и посмотреть ему прямо в глаза. В них, за пленкой полусонного безразличия, таилась смесь надежды, страха и вины.
«Они» — это моя сестра и его брат?
— Еще нет. Но я найду, — твердо проговорила я, внутренне цепенея.
Тонкий холодок прошел по телу. Будто поклялась на крови или с обнаженной душой побеседовала. Ведь что есть глаза, если не зеркало?..
— Найди, — вторя моим мыслям, согласился Ярослав. Но я уже не смотрела на него.
Зеркало…
К ящикам, где расположилась компания работников клуба, прислонялось бочком узкое ростовое зеркало: без рамы, с потемневшими краями и щедрой россыпью проеденных временем «глазков». Мутная, в химических разводах, гладь отражала заднюю стену клуба, кусок неба и скамейку, на которой сидели мы с Ярославом.
На миг почудилось, что зеркальная-Я склонила голову к плечу и заговорщицки подмигнула, одобряя догадку.
Я вскочила как ошпаренная, стремительно шагнула к зеркалу и вцепилась обеими руками в края. Приподняла трясущимися от напряжения руками над землей.
— Эй! — окликнули с завалинки. — Поставь на место! Это для декораций!
Зеркало оказалось тяжелее, чем мне думалось. В два рывка я подтащила его к глухой стене, стукнула об землю, придвигая к месту, из которого вышла наружу. И вновь, боязливо сжимаясь, заглянула в туманную глубину.
Дрожащий в зеленоватом свечении коридор вытянулся длинной телескопической трубкой. На этот раз в конце него четко виднелась красная деревянная дверь. Одна.
Я зажмурилась, глубоко вздохнула и, задержав дыхание, отчаянно нырнула в отражение. Как в омут.
Сквозняком окатило с ног до головы — не пущенным снаружи, а здешним, неприкаянно снующим по зеркальному коридору. Несуществующая дверь оглушительно хлопнула за спиной. Я невольно дернулась. Обернулась — нет никакого запасного выхода, только гладкая стена без стыков и щелей.
Внезапно раздался детский смех. Звук дробился и множился, отскакивая от пола и потолка, отголоски перебивали друг друга, спорили, уносясь ввысь: «Туда, туда, туда!..» Им вторил ответ, еще более жадный, надрывный, дразнящий: «Ну да, ну да, ну да…»
Я отыскала глазами дверь в конце коридора. Красная, свеженькая, недавно принесенная с лесопилки и покрытая глянцевым лаком. Звук шел с той стороны. Круглая ручка притягивала взгляд. Подумалось: сделай шаг, и упрешься в нее, ощутишь в ладони покатую тяжесть металла, повернешь с тихим щелчком и ступишь за порог.
Я шагнула вперед. На половине движения дверь плавно скользнула прочь, отдаляясь. Я сделала еще шаг, и еще. Затем побежала.
Смех разразился тревожными раскатами, пронесся над головой. Ноги налились свинцовой тяжестью. Я почувствовала, как что-то неудобно ворочается в кармане под платьем — что-то продолговатое, размером с пол-ладони, — но не обратила внимания. Рванулась.
И дверь, словно насмехаясь, прыгнула навстречу.
Я почти вывалилась в светлую, неожиданно просторную тихую комнату.
Спальню — а судя по убранству, это была именно она — заполнял рассеянный свет. Такой бывает зимой на самой кромке редкого безоблачного дня, примерно за час до вечерней зари, а потом небо наливается сочным мякотно-спелым сиянием и щедро льет золото, огонь и сок на раскрашенные морозом окна.
Но пока что выхолощенный белый свет покрывал пространство, точно слой раскрошенного в пыль мела. Я огляделась. Большая кровать со старинными столбами под балдахином напоминала кокон невылупившейся бабочки. Кремовые волны лепнины аппетитно вздымались на потолке. Рябили со стен обои в старческий рубчик. Трехногий стол, покрытый, словно фатой, вязаной полупрозрачной салфеткой, стоял в центре комнаты.
Множество черно-белых фотографий в рамках отражало блеклый свет. Стекла блестели, и потому самих изображений различить не получалось.
Фантомное воспоминание поднялось из глубин небытия, колыхнулось перед глазами и потухло — только едва различимое дуновение воздуха скользнуло по лицу на прощание.
Скрипучее кресло с колючей обивкой и деревянными подлокотниками,
