лабуда, призванная сделать комнату в хостеле уютной, как в рекламе мебельного магазина. Оля знала, что домом хостел все равно не станет. Но стоило хотя бы попробовать.
– Зачем тебе все это? – спросил Хосе, расплачиваясь за очередной Олин каприз.
– У меня никогда не было своей комнаты. – Голос ее звучал ровно, без жалобы.
Пока Оля расставляла в номере покупки, Хосе удалился на общую кухню готовить им салат. Она раскрыла разговорник: незнакомые буквы толпились на страницах, разговаривали и ссорились между собой – прекрасно сосуществовали без ее участия. Оля плюхнулась на кровать, упала на спину и подняла к глазам разговорник.
Хосе вернулся с двумя тарелками. Оля зубрила.
– Es, el… – бормотала она.
– Знаешь, как будет яблоко? – спросил Хосе.
Он поставил тарелки с салатом, схватил со стола яблоки и сделал вид, что пытается жонглировать.
Оля качнула головой.
– Una manzana! – выкрикнул Хосе и попытался поймать яблоко ртом.
Он не рассчитал, яблоко стукнулось о пол, закатилось под кровать, и Хосе, ругаясь по-испански, полез его доставать. Оля и Хосе читали разговорник до ночи. Хосе то вырывал его у Оли, то принимался ходить по комнате и жестикулировать, объясняя ей артикли, то садился на стул напротив нее и слушал, как она читает на корявом испанском, медленно и угловато выговаривает каждую букву.
Наутро Оля обнаружила, что Хосе не ушел домой. Они заснули валетом на ее узкой гостиничной кровати, разговорник валялся на полу, раскрытый, и страницы его шелестели: их задевала широкая ладонь Хосе, которая свешивалась до самого пола.
Оля, ты знаешь, я бы не написал просто так. Ты нужна здесь. Влада ищут. Он не выходит из дома, скоро и мы не сможем выходить на улицу. Мама плачет. Азат его подставил. Я знаю, это Азат и его семейка.
Оля, я никогда не верил в твой цирк и этого ненормального, но, кажется, помощи больше не от кого ждать. Если ты можешь, если кто-то из них может его спасти. Вы же артисты! Вы же с директором цирка на короткой ноге, Огарев сам проговорился при первом знакомстве, ты помнишь? А хотя хер с ним! Хочу порвать письмо и не могу. Не знаю, почему тебе пишу. Хоть ты будешь в безопасности в своей этой загранице. От бандитов и от страны этой чертовой, будь она неладна. Жили же нормально! Все развалили, гады.
И теперь стреляют у нас под окнами. Запугивают, Оля. Приезжай. Или нет, лучше останься там. Пишу как баба. Прости и за это.
Оля прочла письмо, разбудила Хосе, который ночевал у нее вторые сутки, и они кинулись на почту отправлять телеграмму матери. С трудом Хосе помог телеграфистке составить телеграмму на русском, которую следовало отправить в далекую Россию.
Папа сошел с ума впр
Ответ пришел через сутки.
Нет тчк не смей возвращаться тчк
23 декабря 1999 года
Саратов, Кировский район – Городской пляж
Артиллерийская улица тонула в заснеженных каштанах, ветви трепал шквалистый ветер. Влад пробирался вдоль забора военного училища и вздрагивал, когда с очередной ветки ссыпался снег. Пахло бензином, за забором тяжело пыхтела машина и кто-то без стеснения матерился, распугивая голосом тихую ночь. Влад не выходил под фонари, он не шел вдоль дороги, только барахтался в кустах, которые цеплялись за куртку и рвали ее, плелся в неизвестном направлении. Идти было некуда. Азат, который обещал ему много лет назад, что они все будут делать вместе, своих обещаний сдержать уже не смог бы. Азат лежал теперь на окраине Кировского района – за гаражами в огородах. В чьем-то замерзшем колодце, который рыли вручную, чтобы поливать летом грядки.
Влад не пришел тогда на встречу с другом и его «коллегами» вовремя. Сейчас он вспоминал каждый свой шаг, сделанный в тот вечер. Он сделал много шагов, но ни один не привел его к родным Азата, чтобы рассказать, как все случилось. Влад опоздал, сбежал, не смог даже взглянуть, где «похоронили» друга.
«Азат сам во всем виноват. Он не выполнил обещаний. Он сам во всем виноват», – убеждал себя Влад и все еще жил теми сумерками, в которых за отяжелевшей под снегом яблоней раздался выстрел. Из-за яблоневых ветвей Влад видел, как они копошились и тащили Азата вниз, в рукотворную яму колодца. Влад оступился, попятился назад, сделал еще один нетвердый шаг, узкая тропинка ускользнула из-под его ног, он провалился в сугроб, а потом побежал.
Влад часто опаздывал в детстве. Возможно, учителя не стали бы его ругать, если бы знали, что безответственность спасет его шкуру через десять лет. Он опоздал, и он жив.
Они – те, что убили Азата, – не погнались за ним, потому что знали: и так найдут. Просто позже – им было известно, где он живет.
Под окнами на Азина теперь часто стояла черная тонированная машина, и Влад помнил о ней всегда: когда просыпался, когда шел чистить зубы, когда ускользал из дома, чтобы не видеть их, когда засыпал. Он уже и забыл, как выглядит его двор без этой черной машины, забыл, как звучит его дом (мяуканье кошек, визг ребятни, жестяной скрип двери в подъезде), потому что пробегал через двор, пытаясь зажмуриться, не видеть и не слышать. Так пробежал и сегодня. Если его окликнут эти, он не услышит – нет-нет-нет – он не станет слушать.
– Нужно было, нужно было, – бормотал Влад теперь, когда уже все, что могло случиться, случилось, и продолжал пробираться сквозь каштановый снежный сон по Артиллерийской.
«Да, нужно было учиться», – сказал голос отца в его голове. «Нужно было работать», – добавила мама. «Опять воруешь?» – спросила сестра, и все они были правы со своими «опять» и «нужно было».
«Нет, я не буду», – нужно было отвечать Азату еще в школе.
«Нет, я не пойду с тобой», – нужно было ответить ему и в тот раз, когда даже его родственники («Очень важные люди!» – говорил Азат) поняли, как он собирается вести дела, и отказались с ним работать. Вскоре родственники уехали на родину, туда, где мандарины собирают все лето в открытый багажник «жигулей», и где море, и где все люди говорят на одном языке – языке жизни, даже если учились на разных.
– Приезжай обратно в Гагру, – посоветовал Азату тогда дядя. – Война кончилась. На том и решим.
Азат никуда не поехал.
– Я
