Англию девятнадцатого века, горел круглый плафон.
Медина поправила макияж, растянула губы в улыбке.
Под неоновой табличкой с пожеланием «Найди себя во мраке», отражавшейся в зеркале, виднелась узкая дверь кабинки и надпись:
«НЕ СТУЧАТЬ. ТОЛКАТЬ».
О смыслах последней Медина не задумывалась. Клуб был странный, точнее на любителя, и некоторая чрезмерность и артхаусность тут превращались, как говорится, из бага в фичу, возводясь до абсолюта.
Захотелось освежиться, и Медина включила воду. Кран кашлянул, с хлюпом вытолкнул в раковину ржавый плевок.
— Зараза! — Медина раздосадованно хлопнула по нему и внезапно заметила странное.
По стене, от пола до потолка, шла витиеватая вязь. То, что она сперва приняла за элемент декора, в реальности оказалось трещиной. Ощущение близости потусторонней магии пульсацией взорвалось в голове, пробравшись через вязкий алкогольный туман.
Медина в момент почувствовала себя кристально трезвой. Такой, что от четкости, с которой видела теперь окружающие предметы, слегка ломило виски.
Она наклонилась, провела пальцем рядом с трещиной в плитке. Словно отзываясь на прикосновение, из стены выступила лоснящаяся чернота. Капля сорвалась с кафеля и потекла вниз, оставляя липкую блестящую дорожку. Медина отдернула руку…
Петербург стоял на сорока семи разломах, соединяющих верхний мир с царством древних Духов. Порой в разных частях города возникали прорывы: слишком узкие, чтобы что-то нехорошее могло в них протиснуться, но все равно доставляющие хлопоты. Например, по утилизации ядовитой черной воды. Находить и сращивать их было прямой обязанностью лозохода. Такого, как Медина.
В туалетном закутке музыка звучала тише, и все равно настроиться на нужную волну не выходило. Медина напряглась. Сосредоточилась. Представила, что края разлома сходятся вместе и срастаются воедино. Зажмурилась.
Когда она открыла глаза, ничего не изменилось. Даже наоборот: недобро поблескивавшая жирной тьмой трещина чуть расширилась, расползлась, увереннее занимая позиции на стене.
Медина наклонилась, всматриваясь в нее. Забытый кран рядом задрожал и ударил мощной струей черной воды. Брызги полетели во все стороны. Те, которые попадали на кожу, обжигали подобно концентрированной кислоте.
Медина отскочила назад, к противоположной стене.
— Че, хорошо накрыло? — участливо поинтересовалась вышедшая из кабинки девушка. Решительно дернула вентиль крана. Медина отпрянула. Чистая шипящая вода шумно ударила в дно раковины. Незнакомка с полминуты держала руки под струей, повернувшись к Медине спиной, затем потянулась за бумажными полотенцами.
Медина почувствовала, как мир качнулся и медленно поплыл перед глазами, стремительно и неотступно вытягиваясь длинным черным коридором. Сердцебиение часто и глухо отдавалось в ушах, гася все прочие звуки.
Паника подкатила к горлу, сковала челюсть. Она прижалась спиной к стене и стала медленно оседать.
Девушка обернулась:
— Эй, слышь? Все окей? Помочь? Позвать кого?
Девушка потянулась похлопать ее по щеке, но Медина подскочила. Спотыкаясь, вылетела в дверь.
Впервые за десять лет она не справилась. Впервые за десять лет ее магия оказалась слабее потусторонней хтони, лезущей через разлом.
И липкий страх опутал тело беспомощностью. Как тогда, в самые первые ночи, когда чернота заполняла легкие и становилось нечем дышать.
Медина выбежала на улицу, поймала первое же такси. В ответ на блеяние водителя, что он работает только через приложение, сунула несколько крупных купюр и назвала адрес.
«Грифоний дом» — он же главное здание НИИ ГИИС — расположился на северной окраине Крестовского острова, в стороне от оживленного городского центра. Внушительный квадратный особняк из светло-серого с красной облицовкой камня походил на венецианский дворец. На крыше застыли в бессменной вахте фигуры крылатых грифонов. Четыре штуки — по числу сторон света.
В просторной квартире Великорецкого всегда пахло кофе, острым парфюмом и тлеющими благовониями. А еще книгами. Множеством книг, стоящих и лежащих стопками тут и там.
Конечно, она обо всем ему рассказала. Только ему одному.
— Если другие узнают… Если узнают, что… — Медина задохнулась, упала на диван и обхватила колени руками, трясясь и всхлипывая.
Великорецкий накинул на плечи Медине ворсистый плед, пододвинул пачку бумажных салфеток и сел рядом, не прикасаясь. Ждал, пока она придет в себя и снова сможет говорить. Давал пространство побыть наедине с собой, одновременно находясь неподалеку. И Медь была благодарна ему за эту молчаливую поддержку.
«Если остальные узнают, что у меня панические атаки, я не смогу работать в Институте, я…»
Глухие стены больничной палаты обступили ее, надвинулись грозно и неумолимо. В лицо дохнуло острым запахом медицинского спирта и инъекций. Запахом настоящего безумия.
— А больше у меня… никого, — вслух закончила Медь. И быстро поправила саму себя: — Только Арчи. И… ты.
Великорецкий добродушно рассмеялся:
— Знаешь, а ведь это немало!
Медина промолчала, не понимая, радоваться ли ей, что бывший учитель не считал в словах потаенного признания в любви, или огорчаться.
Какое-то большое, взрослое, серьезное чувство сидело у нее внутри, грело ребра, разливалось жидким золотом в солнечном сплетении. От подростковой влюбленности его отличало удивительное спокойствие, которое теплом разбегалось по венам, постепенно прогоняя дрожь.
Казалось, откуда такая уверенность? Но Медина не сомневалась ни капли. Хотя и знала о любви только понаслышке.
Мысли занимало другое: интересно, приключись беда с ней, о самой Медине остались бы воспоминания? Разве что в памяти Арчи. И Великорецкого. Если, конечно, Витольд тотчас не найдет себе новую ученицу.
Она старалась не думать о таком исходе.
Великорецкий придвинулся, привлек ее к себе, заключая в теплое кольцо объятий:
— Отдохни. Перестань грызть себя. Мир, конечно, не вращается вокруг Медины Решетниковой, но в том-то и прелесть: зато он не держится только на ней.
Страсть Витольда к странным аналогиям давно сделалась его визитной карточкой. Медина прислушалась. Спрятанный где-то на книжном шкафу динамик бормотал еле слышно, на незнакомом языке, но так тоскливо и так утешающе одновременно, что слова и не требовались:
Do you breathe the name of your savior
In your hour of need,
And taste the blame if the flavor
Should remind you of greed. [73]
Песня твердила о важном, пыталась достучаться. Медина шмыгнула носом. Провела ладонью по лицу, размазывая слезы. Отчаянье вечной изнурительной борьбы за право быть нужной, быть кем-то, сражалось внутри нее с надеждой на безусловное счастье, принятие, понимание, безопасность? На безусловную любовь?..
Она зажмурилась, вдохнула поглубже. Сердце екнуло и захлебнулось, когда она подалась вперед и жадно впилась поцелуем в губы Великорецкого. Жар хлынул по телу, затмил разум, вскружил голову и напрочь развеял любые мысли.
Медина принялась торопливо расстегивать пуговицы на рубашке Витольда. Отклонилась, падая обратно на диван и увлекая его за собой. Великорецкий подставил руку, случайно придавил ее волосы. Медь вскрикнула.
— Подожди, — выдохнул он. Отстранился.
— Вить?..
— Ты хорошо подумала? Тебе именно это нужно? Портить жизнь связью с тем, кто тебе в отцы годится?
Каждое слово Витольда било наотмашь посильнее самых жестких пощечин. Зеленые лепреконьи глаза смотрели сочувствующе. Впервые со дня первой встречи в них читались растерянность, непонимание и, как показалось Медине, брезгливость.
Он не врал, но говорил от силы полуправду. С учительским тщанием и ревностью что-то скрывая или от чего-то уберегая Медину.
Но известно: благими намерениями вымощена дорога в ад.
— Почему ты спрашиваешь?
— Тебе не стоит. Знаешь, сколько злых языков…
— Мне плевать! — горячо перебила она. — Мне плевать! Слышишь?..
— Я не могу, Медь. Прости.
Он встал и вышел в кухню. Нарочито громко зазвенел посудой, включил кофемашину. Но когда Медина подошла, увидела, что Великорецкий откупоривает бутылку вина. Нервно, оскальзываясь и ломая пробку.
— Вить, — снова проговорила она, и слово спасательным кругом повисло на поверхности опасного черного омута, норовящего затянуть ее с головой.
Он промолчал.
— Вить?
— Что?! — рявкнул он, оборачиваясь.
Бутылка все-таки выскользнула из рук и с грохотом взорвалась об пол, оставляя на светло-бежевом кафеле кровавые следы содержимого. Великорецкий выругался, бросил поспешное, виноватое:
— Прости.
И наклонился собирать зеленые осколки. Медина присела рядом:
— Давай поговорим. Я хочу поговорить.
— У меня есть племянник, — не поднимая головы, отозвался Витольд. — Я рассказывал, помнишь? Если хочешь, я вас познакомлю поближе.
Медина почувствовала, как в груди разгорается пожар. Как алеет, кровоточа, свежая рана. Есть слова-ножи. Есть слова-яд и слова-пули, вонзающиеся в тело похлеще любых свинца и стали.
— Считаешь, я… что я могу… Вот так… — Воздух застрял в горле. Медина задохнулась. — Да пошел ты! — Она схватила крупный треугольный осколок, замахнулась им, но затряслась, разжала пальцы. Стекло выпало и раздробилось
