быть частью жизни, от утреннего полета и бодрящего терпкого ветра, пахнущего далеким морем.
«Все-таки они настоящие», — почему-то подумал я про грифонов, хотя куда уж более настоящие? Не сам же и не на иллюзии я сюда прилетел…
Эсхил издал пронзительный радостный вопль и оттолкнулся лапами от крыши, затормозил, переходя на тряскую рысь. Длинные, с палец толщиной, скрюченные когти царапнули жестяную кровлю, оставляя на металле широкие борозды. Меня подкинуло на спине. Но, слава всем богам, в последний раз. Грифон всхрапнул и замер. Не чувствуя рук и ног, я распластался на нем, как на пригретом солнцем лежаке. От напряжения все тело ломило.
— Прости, приятель, если был плохим наездником, — пробубнил я куда-то в перья и, ощутив чужое внимание, открыл глаза. Янтарный глаз Эсхила уставился на меня с озорным прищуром.
Грифон выгнул шею, ловко подцепил меня клювом за шиворот и поволок с себя прочь.
— Эй! Полегче!
Но не успел я хорошенько испугаться, как уже стоял на крыше. Эсхил фыркнул презрительно и заспешил к собрату. Крыша стонала под его тяжелыми лапами.
Я глубоко дышал, приходя в себя. Долетел. Не верится. Захотелось рассмеяться, но я испугался, что смех получится нервным. Неужели в НИИ ГИИС не нашлось более удобного способа перемещаться по городу? Вон же у Лёни — машина, хоть и старая. Точнее, старинная.
А Ярик?
Ярик…
Я испуганно заозирался, наконец сообразив, что один на крыше с двумя не совсем дружелюбными мифическими существами.
— Без паники, — сквозь едва сдерживаемый смех послышалось рядом. И почему-то сверху.
Я обернулся. Ярослав махал мне из окошка круглой башенки. Та ласточкиным гнездом лепилась к глухому брандмауэру [75] соседнего дома, метрах в пяти дальше от места нашего с Эсхилом приземления.
Странное сооружение, зачем-то размещенное на крыше жилого здания, размерами напоминало детский домик. Плоская крыша, оконца на четыре стороны света, вместо двери — люк в полу, к которому по стене тянулась шаткая даже на вид металлическая лестница.
— Давай сюда! — озвучил Ярик худшие мои опасения.
Пожалуй, стоило заранее предупредить, что я ужасно боюсь высоты.
Я прошелся по крыше, с непривычки пошатываясь, но все же радуясь вновь обретенной под ногами твердой опоре.
— А здесь никак? — крикнул я с надеждой.
— Никак.
Вот и весь разговор.
Пепельный Геродот ехидно фыркнул, раздувая крупные, казавшиеся замшевыми, ноздри, точно подтверждая правоту хозяина.
Не став оборачиваться и провоцировать существо на разные пакости, я вцепился в поручни лестницы, попробовал на прочность нижнюю ступеньку и, вздохнув, решительно полез наверх. Может, если Институт нуждается во мне, как заявлял Глеб Борисович, то они меня не угробят? Или хотя бы не сразу…
Из меня все-таки вырвался нервный смешок.
Металл оказался холодным и пах ржавчиной. Преодолев последнюю ступень, я подтянулся и оказался на полу башни. Отряхивая брюки от пыли и чешуек старой краски, встал.
Городское небо, обрезанное строгими рамками окон, по цвету напоминало перламутровую внутренность устричной раковины: молочно-белое, но изредка то тут, то там блеснет невзначай лучом света из-за облаков или огнями далекой телевышки. Было светло, хотя солнце еще не поднялось, лишь тонкий краешек серпом торчал над горизонтом.
Я огляделся. Стены башни пестрели маркерными надписями, признаниями в любви и непонятными рисунками. Видимо, странная достопримечательность пользовалась популярностью у определенного… контингента.
— Вышки эм-пэ-вэ-о [76], — проговорил Ярик по буквам, предвосхищая мой вопрос. — Отсюда в войну отряды добровольцев, в основном молодых ребят, вели наблюдение и предупреждали об авиационных атаках. Лучший вид, согласись? Но надо с крыши все равно. Давай руку.
Я наивно полагал, что на этом мои страдания закончатся, но Ярик полез на крошливое окно и спрыгнул уже с другой стороны. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
Здесь будто становилось холоднее, чем внизу. Порывы ветра налетали попеременно с разных сторон, норовя украсть равновесие.
В паре шагов слева и справа от нас серая, цвета британского кота, крыша обрывалась крутыми спусками. Я зажмурился, потому что закружилась голова, и подумал с отстраненным безразличием: если грифон решит, например, пройтись по этой «трапеции» и заденет меня плечом, то шансов устоять на ногах почти не останется. А загремишь с такой высоты да об асфальт — мало не покажется. Точнее, вообще больше ничего никогда не покажется…
Хорошо, что Эсхил и Геродот остались внизу.
— Красивый наш город, правда? — С несколько неуместной мечтательностью Ярик обвел рукой пространство и потянулся, с удовольствием вдыхая утренний воздух. Он-то с грифонами явно находился на одной волне.
— Бесспорно, — согласился я и зябко поежился. Смотреть при этом старался на башню или под ноги, но не вниз, мимо крыши, и не по сторонам.
— Тогда давай подумаем еще раз. Что есть ангел для Петербурга? — повернувшись ко мне, внезапно спросил Ярик, но спросил с таким выражением, что становилось предельно ясно: ответ ему не требуется.
И все же…
— Ну, — подумал я, радуясь, что можно отвлечься. — Многие ошибочно полагают, будто Пётр Первый именовал город в честь себя. Но это не так. «Санкт-Петербург» — город святого Петра. Святого — в смысле небесного покровителя, апостола Петра, которого Пётр Алексеевич Романов считал своим защитником и сделал покровителем своего творения.
Ярик неожиданно рассмеялся:
— Ну этого ангела, смотрящего на город, ты точно не найдешь. Что дальше?
Какая-то теория у него явно уже имелась, но Ярик вознамерился поучить меня на манер Гусева. Стиснув зубы и стараясь унять тошноту, — оказывается, и на грифоне может укачать! — я терпеливо ждал, пока он наиграется.
— Еще золотой ангел на Петропавловском соборе. Серебряный — на куполе церкви святой Екатерины, которая здесь, на Васильевском. — Я запнулся, потому что действительно не знал наверняка, на Васильевском мы до сих пор или нет.
Полета я не запомнил — было как-то не до видов, тут бы просто выжить. А крыши, чуть горбатые, со ступенчатыми перепадами и побитой рыжеватой ржавчиной кровлей, напоминавшей черствую корку хлеба, — везде были одинаковые.
— И бронзовый. На вершине Александровской колонны.
— Ага, — то ли с насмешкой, то рассеянно отозвался Ярик. — И еще сто пятьдесят вариантов. Барельефы, скульптуры, изображения. Вовек не сыщем. Только зря время потеряем.
— Тогда не знаю, — бросил я раздраженно. Да сколько ж, в самом деле, можно пялиться на собственные ботинки! Я осмелел и поднял голову к горизонту.
Рассвет занимался над городом золотистый и совсем молодой. Румяный, как сказочные молодильные яблочки. Какой-то невинный, робкий, точно нежный поцелуй барышни из старых романов.
Коралловая дымка с яркими нотами охряного и розового висела над крышами, и в воздушных перьях облаков вспыхивал величественно и гордо золоченый шпиль Адмиралтейства. А внизу, среди тротуаров и пешеходных переходов, в человеческом пространстве кофеен и газетных киосков, закусочных и билетных ларьков, магазинов и забегаловок, по-прежнему стелился сонный утренний сумрак.
Я залюбовался.
Возможно, и Ярик, и Гусев, и бабуля, и все остальные из НИИ ГИИС правы: не так уж плохо быть особенным, когда у тебя, например, есть свой личный грифон и возможность вот так легко взбираться на крыши и смотреть на недоступную прочим красоту.
Я не заметил, как мысль покатилась в сторону…
— Ангел? Может, ангелы? — ударил я контраргументом. — Не уверен, что пожилая Кшесинская изъяснялась достаточно внятно.
Ярослав задумался.
— Думаешь, решает количество? — спросил он серьезно, без прежней чуть развязной веселости.
— Нужно же с чего-то начать, — развел я руками.
— Тогда список сокращается до двух мест.
— Почему двух?
— Колоннада Исаакиевского собора и арка Главного штаба Эрмитажа. Крылатая Ника на «Колеснице славы» — тоже ангел. А рядом еще и Александровская колонна — все одна площадь.
— Может, наведаться в ее особняк? — с надеждой спросил я. — Вдруг призрак — или как это правильно у вас называется — Кшесинской все еще там? Может, бабуля не так поняла?
Ярик слушал меня молча, с каким-то странным выражением «спрятанного камня за пазухой». А под конец решил огорошить:
— Тогда у меня для тебя хорошие новости. Мы на месте.
Мы оказались не совсем «на месте», но рядом. Однако понял я это позже.
Ярослав тем временем отчего-то заторопился спуститься с крыши, а оттого нервничал и выглядел раздраженным. Пронзительно свистнув, он подозвал оставленных на нижней площадке грифонов.
В этот раз терпеть экзекуции с залезанием на спину и попутным выдергиванием перьев Эсхил не стал — подцепил клювом за шиворот и легко, точно пушинку, закинул меня на загривок. Я услышал смачный хруст рвущегося капюшона, но предусмотрительно смолчал. Зажмурился и приготовился к головокружительной карусели.
Без сюрпризов не обошлось. Разогнавшись на ровной части крыши, как самолет на взлетной полосе, Эсхил мощно оттолкнулся лапами от карниза и взмыл в воздух. А затем
