— Нас мало для десанта, — покачал лысой головой Баквит — парик его куда-то делся. — Люди устали, вымотаны дракой и абордажем.
— Хватит ныть, Баквит, — перебил его Берек. — Мы должны взять порт — для этого всё затевалось. Не можем же мы уйти сейчас, поджав хвосты. Водачче лежит перед нами, как портовая девка!
— Только у этой девки зубов многовато, как бы не откусила что важное, — хохотнул Баквит. — Сам же видел, как строятся.
Берек видел строящихся солдат морского гарнизона, которых было куда больше, нежели он рассчитывал. Рейс ударил первым, наплевав на все планы, и теперь им с Баквитом приходится расхлёбывать.
— А зачем нам лезть на пики? — с деланным равнодушием пожал плечами Берек. — Погляди на форты, — он указал зрительной трубой на оборонительные сооружения, охранявшие вход в гавань, — с них же сняли орудия и распустили людей. Салентинцы слишком боялись бунта и атаки на свои корабли, дежурящие в гавани.
— Ты веришь Квайру? — Голос Баквита был полон нескрываемого сарказма.
— Верю, но не ему, а его доводам. Салентинцы опасались удара в спину в то время, когда дож ещё не полностью контролировал город. А после, когда на рейде обосновалась их эскадра, в фортах вроде бы отпала необходимость.
Баквит пожал плечами, но возражать дальше не стал.
— Предлагаю пройтись по гавани продольными залпами, прежде чем высаживать десант, — продолжил Берек. — Порт уже сильно пострадал от огня — там нечем поживиться, так что пустим всё по ветру и высадимся уже после этого.
— Всегда знал, что ты жестокий сукин сын, — хохотнул Баквит, хлопнув Берека по плечу.
— Морской пёс же, — не слишком удачно пошутил тот в ответ.
Оба скрывали за этими словами своё недовольство. Ни одному из них не хотелось обстреливать порт и беззащитных против пушек двух галеонов солдат — не были они такими уж законченными подлецами. Оба предпочитали открытый бой — честную схватку. Вот только без этого не обойтись, потому что мало людей для десанта, потому что не один час шла драка в море с превосходящими силами салентинцев, потому что «Золотой пеликан» уже прошёл горнило одного абордажа, потому что после вражеского залпа на Дионе не осталось морских псов, кто мог бы помочь. Потому что, потому что, потому что…
Берек вернулся на «Золотого пеликана», и вскоре оба галеона направились к гавани Водачче малым ходом.
Узнав причину, по которой молчат форты, защищающие гавань, Тебар едва не схватился за голову. Как и все валендийцы, он считал салентинцев трусоватыми, но умными людьми, однако этот поступок был верхом идиотизма. Что сейчас доказывали два галеона морских псов, заходящих в порт мимо молчавших оборонительных сооружений.
— Да не зря салентинцы боялись, не зря, — покачал головой тот же солдат морского гарнизона, что поведал ему про форты. Он говорил по-валендийски примерно так же, как сам Тебар на здешнем диалекте салентинского, и потому они как-то умудрялись понимать друг друга. — Был заговор среди старой знати, дож держался только салентинских шпагах, а галеоны обеспечивали спокойствие в порту. Пока они маячили у всех на глазах, показывая мощь новой нашей Родины, никто не посмел бы поднять бунт против Ваороне. Ударь форты по галеонам в гавани — и весь город поднялся бы тогда. Вот почему с них сняли пушки, забрали оттуда порох и ядра, а людей перевели в порт. Я и сам служил в западном форте, слухи о том, что в ближайшую ночь мы атакуем салентинские галеоны, не прекращались до тех пор, пока нас не вышвырнули служить сюда.
— Дож понадеялся на галеоны, — сардонически усмехнулся Тебар, проводив взглядом уходящий корабль, — теперь нам всем придётся дорого заплатить за это опрометчивое решение.
И словно в ответ на его слова, первый из вражеских кораблей, беспрепятственно вошедший на рейд Водачче, открыл огонь.
Вторая резня в порту за это утро была такой же недолгой, как первая, но оказалась куда разрушительнее.
Глава четырнадцатая
Резня в соборе
Казалось, эти мгновения будут длиться вечно. Толстый епископ вынул из шкатулки реликвию Водачче — дар дожа, знак того, что город не просто вошёл в состав Салентинской унии, но и склонился перед Феррарой, непререкаемым лидером союза городов Феррианского полуострова. Все в соборе — от мала до велика — уставились на неё.
Обычно реликвии и артефакты ушедших эпох представляют собой нечто материальное, некий предмет, за которым тянется длинная история. Часто это бывают мощи святых или же их оружие вроде легендарного молота Катберта или посоха Каберника, что хранятся в Ферраре. Однако реликвия Водачче была иной. У неё не было постоянной формы — больше всего она походила на багровый туман, клубящийся в сфере из прочного стекла. Временами туман сгущался, становясь подобен сгустку крови, висящему в кровавой мгле.
— Я с радостью и гордостью принимаю ваш дар, — провозгласил хорошо поставленным голосом епископ. — Кровь Утера Несущего Свет Господень возвращается домой.
Стоявший в толпе прихожан Антрагэ знал, что последние слова епископа — откровенная ложь. Святой Утер погиб в окрестностях Водачче ещё в пору становления Энеанской империи, и товарищи по оружию собрали его кровь в сосуд, который передали настоятелю местной церкви, на месте которой через много лет возвели этот собор. Реликвия никогда не покидала Водачче, так что ни о каком возвращении речи быть не могло.
Очередная маленькая ложь для большой толпы.
Сидевший же на хорах Эшли де Соуза не мог оторвать жадного взгляда от багрового тумана, клубящегося внутри реликвии. Он не слышал голоса епископа, весь остальной мир для него перестал существовать, сосредоточившись в этой сфере из прозрачного стекла, не выпускающей клубы тумана.
Рисколом видел в них своё прошлое — то, которое старательно позабыл благодаря усилиям молчаливых и беспощадных монахов из дома скорби. Он видел арбалетные стрелы, пронзающие молодую женщину и ребёнка. Видел, как разбойники режут сопротивляющихся слуг. Видел и себя. Но не таким, каким помнил все годы, что прошли с тех пор, как он покинул дом скорби. И женщина с ребёнком были вовсе не его женой и сыном, чьих имён он никак не мог вспомнить. Теперь рисколом увидел всё ясно и чётко в клубящемся внутри стеклянной сферы багровом тумане.
Молодой, дерзкий и, главное, неоправданно самонадеянный Альварес де Генара, герцог Медина-Сидония был счастлив в браке. Его молодая супруга родила ему здорового сына — будущего наследника, отцовскую радость. И главную слабость. Именно поэтому, когда до графа Строззи дошли сведения, что герцог решил сменить сторону, присоединившись к партии грандов, что стало бы равно краху королевской власти, в Ла-Ханду — поместье герцога, куда тот увёз жену и наследника — отправили Эшли. Дело было несложное, но грязное. Прикончить семью Медина-Сидонии таким образом, чтобы все подозрения пали на соседа и давнего недруга герцога, одного из лидеров партии грандов — графа де Мельгара, сеньора Медина-де-Риосеко.
Поручив своим людям, не слишком хорошо замаскированным под разбойников с большой дороги, разделаться со слугами и немногочисленной охраной герцогини и наследника, Эшли взял в руки арбалет, чтобы прикончить женщину и ребёнка самому. Он никогда не доверял главную цель никому, как бы противно ни было.
Герцогиня и совсем ещё юный маркиз, которому в ту пору исполнилось пять лет, наслаждались хорошей погодой и трапезой прямо на открытом воздухе. Лучшего шанса и не придумать.
Эшли отправил в цель первую стрелу — и она пробила грудь женщине, заставляя рухнуть на расстеленное прямо на траве покрывало, где играл среди еды её сын. Вторая отправила к ангелам Господним юного маркиза. Перед смертью мать пыталась закрыть его своим телом, однако Эшли был достаточно опытным стрелком, чтобы застрелить мальчика, несмотря на все её усилия.
Следующая картина будет сниться рисколому в худших кошмарах. Летний день, жара ещё не набрала полную силу, но цикады уже поют, лёгкий ветерок колышет траву, одежду и волосы мертвецов у ног Эшли, кровь разливается среди перевёрнутых блюд с едой, пропитывает покрывало. Эти мгновения врезались в память рисколома навсегда — они стали причиной его безумия. Он забыл их благодаря усилиям молчаливых монахов из дома скорби. И именно эту картину он увидел — вспомнил со всей отчётливостью бреда — в багровом тумане реликвии Водачче.
