А еще я наконец понял, как нужно играть. Не просто переставлять фигуры, а на самом деле сражаться!
Затрикион и Феликсу пошел на пользу, он стал спокойнее, сдержаннее, хотя за игрой бранился похлеще моего. Тулле сказал, что нить Набианора к Пистосу скоро оборвется, осталось совсем чуть-чуть.
* * *
Как-то поздно вечером к нам в дом ворвался Милий с восторженным криком:
— Он ушел! Наконец он ушел! Набианор покинул Гульборг!
Сначала мы не поверили вольноотпущеннику. Разве целый пророк мог уехать тихо, и чтобы об этом не трубили на улицах хотя бы дня за два? К тому же в город он въезжал громко и пышно, зачем же удирать, словно крыса?
А его воинство? Тысячи сарапов, сотни всадников, десятки кораблей. Неужто он уехал без них?
— Точно говорю: уехал! — возмутился Милий. — Две седмицы назад он повелел привести к нему младших сыновей от всех благородных семей Годрланда. Седмицу назад ему привели две сотни красавиц всех родов и племен, даже рабынь. Вчера из гавани ушли три самых больших корабля, на которых увезли и юношей, и девок, а сегодня исчез «Шамс аль Бахр», «Солнце моря», самый красивый и богатый корабль, на котором всегда плавал Набианор.
Если это правда, то пророк пробыл в Гульборге без малого два месяца. И почти каждый день он с кем-то встречался, с кем-то говорил, бранил, хвалил, карал и награждал. Милий всякий раз рассказывал об изменениях, которые произошли в Гульборге. Набианор оставил новые поучения и наставления, новые законы и правила, назначил на все важные места новых людей, разве что сохранил жизнь и власть годрландского конунга. Но, по словам Милия, от прежнего Алексиоса, что и ранее не отличался храбростью, остались лишь жалкие крохи. Конунг, что боялся поднять голову перед сарапами, теперь стал проводником воли и мысли Набианора.
Несколько семей посмели воззвать к Алексиосу и пожаловаться на жестокость и своеволие, нет, не самого пророка и его приближенных, а простых воинов, что не раз похищали девиц прямо на улице, а потом выбрасывали их, опозоренных, за ненадобностью. И ладно то были бы рабыни или поломойки кабацкие, но ведь то были дочери из благородных родов, и сарапов не остановили ни рабы, что присматривали за девками, ни братья или сородичи, что были с ними.
Единственное, что смог предложить годрландский конунг, — это выдать девок за похитителей, но сарапы лишь посмеялись, сказав: «Не может быть у женщины пятьдесят мужей! Да и кому она нужна такая? Песчанки ведь не берут в мужья всякого, кто побывал в их постели».
Набианор сказал, что его воинам нужны развлечения, а «хорошие дочери сидят дома и покидают его стены всего лишь раз и только для того, чтобы перейти в дом мужа». Еще напомнил про покушение на него самого. «Я наказал лишь убийцу, а должен был покарать весь город, что взрастил, выкормил и обучил его! Но я пощадил вас и не отдал Гульборг на откуп своим воинам, хотя они и горели желанием отомстить за меня!»
Конечно, Милий не стоял возле пророка, когда тот говорил эти слова, но я верил, что Набианор мог такое сказать. Он ведь и впрямь весьма милосердно поступил. Что такое несколько опозоренных девок? Шелуха по сравнению с целым городом. Пророк даже не уничтожил род Клетуса, до сих пор не сыскал всех его хирдманов, хотя достаточно было бы сжечь, скажем, по одному дому со всеми его обитателями на каждой улице, и кто-нибудь бы что-нибудь припомнил.
Я выждал несколько дней. И вроде бы слова Милия подтверждались: больше никого к пророку не призывали. А вот погромы, которых при Набианоре толком не было, участились. Даже к нам вломился десяток сарапов. Только увидав, что тут лишь северные воины без баб и без золота, они сразу поскучнели. Обыскивать весь дом они поленились, потому наши фагры остались незамеченными.
А спустя еще седмицу вообще всё затихло. В гавани кораблей становилось меньше и меньше, сарапские войска постепенно уходили. Снова проклевывались чудом уцелевшие оборванцы и снова усаживались в людных перекрестках, жалобно протягивая увечную культю.
Я же вплотную насел на Хотевита. Совсем скоро на земли Альфарики придет весна, растают реки, и можно будет воротиться домой. А золота, что Жирные обещали вернуть давным-давно, мы так пока и не увидели.
Один раз я не сдержался и своротил ему нос набок, когда услыхал те же самые отговорки, что и сразу по приезду в Гульборг. Столько месяцев прошло! Я скоро сам по-фагрски начну говорить! Скоро привыкну жрать траву, политую оливковым маслом! Того и гляди, сбрею бороду и напялю на себя бабские тряпки! А у него всё «нету золота, долг не вернули, скоро богатейший купеческий род по миру пойдет»… Как же Жирные по миру пойдут, если в их мошне затерялись наши товары на две с половиной тысячи илиосов? А еще Хотевит блеял что-то про корабли, которые должны прийти по весне, и уж вот тогда-то он непременно расплатится. Вот я и погорячился! Дагна налетела на меня, будто наседка на коршуна, хорошо хоть догадалась оружие в руки не брать, иначе бы и ей досталось.
— Надоели отговорки! — в конце заявил я. — У меня в хирде нынче сам Феликс Пистос, сын нашего покровителя. Пойду к законникам! Глянем, что они скажут! Так что продавай и коней, и рабов, и дома и готовь мое золото! А ты, Дагна…
И я сплюнул ей под ноги.
Какая баба была! Честная к друзьям, хитрая к врагам. Настоящий воин, а не баба. Будто забыла, что из-за нее мы бежали из Раудборга, словно крысы. Из-за нее поверили Жирным и передали товар Хотевиту. Из-за нее сделались врагами живичам. Из-за нее Альрик перешагнул грань и больше толком не очнулся. Из-за нее мы просидели всю зиму в жарком Гульборге и едва не попались Набианору! А она теперь, значит, морду кривит и будто ничего не знает? Дрянь живичская!
Вот это всё я ей и высказал. Дагне хватило стыда опустить голову да глазки потупить, но что мне с того?
Так что я отправил Феликса, Хальфсена и Милия к законникам. Пусть затевают тяжбу! Слово Сатурна Пистоса, пусть и попавшего под ворожбу Набианора, всяко повесомее будет, чем слово иноземного торговца! Хвала Скириру, ворожба пророка не сделала нашего покровителя подлецом. Напротив, Сатурн Пистос вспомнил, что обещал нам помощь в возврате долга, и вознегодовал из-за коварства Жирных. Правда, выражал он свой гнев чудно:
— Как говорил Набианор: «Если кто-то взял на себя долг и не вернул его, тот всё равно что вор». Если должник может вернуть долг, но не делает этого, каждый день его опаляет бог-Солнце грехом притеснителя! Тут есть и моя вина! Я обещал помочь, но не помог! Вы всё сделали верно: записали долг при свидетелях, заверили у законника и даже потребовали залог. Милий! Возьмешься за это! Коли сделаешь всё быстро, получишь еще одну руну и десять илиосов!
— Если Милий справится, я сам дам ему эти десять золотых, — сказал я.
— Не сметь! — взревел Пистос.
Мне на миг показалось, что он сбросил с себя сарапские оковы, но фагр почти сразу же успокоился:
— То мой долг перед тобой, с меня и плата. Захочешь одарить его сверху, дело твое.
Принимал Пистос меня в саду, как и прежде, только больше не бегали тут полураздетые девки с дорогой утварью, да и стол изрядно оскудел. И сам Сатурн приосунулся, побледнел и будто уменьшился ростом. Лишь в короткие вспышки гнева можно было увидеть прежнего Пистоса, властного и уверенного.
А еще этот жрец, что ходил за ним по пятам и всё кивал, будто одобрял речь Пистоса. А какое он право имеет одобрять его слова или противиться им? Сарапская псина.
Из-за этой бритой покачивающейся головы я никак не мог собраться с мыслью, всё время представлял, как выхватываю топор и вгоняю его точнехонько в лысину. На этот раз моя рука не дрогнет, и кишки выворачивать я не буду.
Если бы не золото и не добрые отношения с Пистосом…
Потому я ушел оттуда поскорее, дабы не потерять остатки терпения. Как там говорил Простодушный? Сначала нужно подумать, что важнее, а уж потом делать. Я никак не смогу убить всех солнечных жрецов в Гульборге. Убью этого, Пистос подберет какого-нибудь другого. Сейчас надобно получить свое золото. Потом вернуться на Северные острова, защитить их и от сарапов, и от Бездны.
