чуть шевельнул плетью:
– Ступай с ним и вернись.
Когда вновь подала голос дверь, царевич спрятал в ладонях лицо.
– Будь у меня вполовину такой дар к воинству, как у него к числам, Лихаря уже оплакивал бы котёл… Почему я не могу восхититься умом этого юноши и отпустить его заниматься?
– Ты поступил правильно, государь, – тихо произнёс Ознобиша.
Заменки переглянулись.
– Дядя Сеггар в нашу бытность взял отрочёнка, – припомнил Косохлёст.
– Незамаюшку, – улыбнулась Нерыжень.
– Видали мы отроков, но чтоб влёт хватали, как этот…
– Если голову не сломил, поди, уже витязь, хотя опоясывать у нас не спешат.
– Так вот, разок он не услышал приказа…
– Ох его дядя Сеггар бил-колотил!
Царята поёжились, особенно Эрелис, помнивший увесистую длань воеводы.
– Аж мне, – продолжал Косохлёст, – жаль стало дурня, а я его не любил. Ты простым словом, а дядя Сеггар латной рукавицей на ум направлял. Хотя парень тогда подвиг содеял.
– Когда царь силён престолом, он милостиво спускает вольности… особенно мудрецам и поэтам, – тихо проговорил Ознобиша. – Но для восхождения к трону необходим железный кулак. Ты собираешь дружину верных, государь. Тому, кто находит дела превыше твоих, в ней не может быть места.
Эрелис тяжело вздохнул, покачал головой:
– Не всякий способен быть перстом в кулаке. Третий царь моего имени знаменит только тем, что в его дни была обретена рука умножения. Пусть твой друг, Мартхе, до истечения двух седмиц забудет путь в Книжницу. И я больше не велю звать его, когда потребуются вернейшие.
На исад, оставленный порядчиками, понемногу возвращался народ. Затевать торг было поздно, люди больше толковали о деяниях дня.
Под тёплой сенью печи не смолкал голос дудочки. Все хотели слышать песню, тешившую праведного царевича.
– Нешто так и сказал – сыграй, мол, сиротка, для сироты?
– Так и сказал.
– И поднял своеручно? Не погнушался?
– И поднял. Вот здесь плечо тронул, белой ручкой за руку взял.
– Быть не может!
– А людей спроси, Жало. Не все, как ты, дома посиживали.
– Ты, Жало, посмей ещё третьего сына дурным словом бесчестить, кабы рундуки в обрыв не слетели.
– Пой, что ли, Кобец! Радуй нас, как царевича радовал!
Кобчика не стать было упрашивать. Песня, поновлённая нечаянным вдохновением, звонко отдавалась в крутых скальных стенах. Горожане, спешившие висячими мостиками, останавливались послушать.
…И я припомнил: был героем
Отец родителя отца!
Стоять с протянутой рукою
Негоже внуку храбреца!
Свою судьбу схвачу за ворот,
И вот что, люди, вам скажу:
Жесток и тёмен этот город,
Пойду-ка новый заложу!
Издю́жу нынешние беды,
Осилю труд, забуду страх –
И, может быть, в луче рассвета
Замечу лодку в облаках.
Отца под парусом рогожным
И мать, как прежде, у руля…
Чтоб с моря править им надёжно,
Затеплит светочи земля.
И я приветно вскину руку,
По праву в людях знаменит,
И гордый пращур подвиг внука
Мечом геройским осенит!
* * *
– Все девки дуры. Видали мы, как они царевичей отвергают ради певчишек! Воля твоя, брат, а я бы в Шегардай её не пускал. И без того бессудничает, срам, да и только.
Гайдияр сидел в опочивальне владыки. Ел масляный пирог, по недоразумению называвшийся калачом. Запивал пивом.
– В чём же срам? – грустно полюбопытствовал Хадуг. Его трапезу составляла пареная рыба без соли.
– С евнушком по городу шастает. То к ножевщикам, то в кружало. В книгах копается, в добычный ряд гулять ходит, про который ей вовсе знать бы не надобно. С мезоньками дерётся…
– Да? – оживился владыка. – И многих побила?
– Как Ведигу отделала, я тебе сказывал. Теперь вот при охраннице, а этой мои порядчики боятся, не то что мезоньки.
– Так оно не срам, а лишь резвость… С дурными девками ведь не пляшет?
– Не пляшет.
– На статных кузнецов не заглядывается? Вином допьяна не хмелеет? Казну в роковых играх не расточает?
Площадник покачал головой.
– Честь памятует, стало быть, – подумав, заключил Хадуг. – Всё же кровь по прямой от высшей царевны. Братишка суд выдержит – отпущу.
– Но, владыка…
Хадуг с тоской глядел на свою рыбу. Ни приправ, ни подливы. Иначе – ночные корчи, казнящая боль и безумный бег сердца, жестокая плата за век излишков и удовольствий.
– Да, я владыка, – проговорил он медленно. – Всего лишь. Эрелис станет царём. Он бесстрашно примет венец, который я убоялся на себя возложить. Ты сам знаешь, сколь памятливы цари… Кабы не припомнил нам тогда разлуку с сестрой.
– Чего боишься, брат? Он весьма мало знает про царский дар и почти не ощущает его, какое пользоваться. Я сегодня вполне в том убедился.
– Надеюсь, ты не слишком его придушил?.. Он не должен был догадаться…
– Обижаешь, брат. Я был осмотрителен, он лишь познал невладение.
– Однако так и не сдался…
– Я ждал уда́тка словом или деянием, но пришлось завершить бой самому. Силён старый Неуступ, молодого Неуступа вскормил!
– Мне ведомо, каково стоять против тебя, брат, – с оттенком восхищения промолвил Хадуг. – У нас будет царь, коего заждалась Андархайна! Я наконец смогу отдохнуть…
– Не пришлось бы, наоборот, поплясать, – хмуро предрёк Гайдияр.
Два истинных вершителя судеб посмотрели один на другого и засмеялись.
Будущее, которого чаял и боялся владыка Хадуг, было ещё далёким, зыбким, неясным. Стоит пальцем шевельнуть, и всё переменится.
Славься и здравствуй во имя Владычицы, прегрозный господин и добрый друг мой!
Я уверен, твой великий предшественник незримо ликует, видя, как ты повторяешь его многие совершенства и готовишься превзойти их.
Воистину, пусть эта мысль станет исцелением твоей скорби…
Я не сдерживал слёз, читая, как славнейший из котляров, ехав лыжницей, низвергся в обвал, сломал становьё и ждал на ложе страданий, чтобы Правосудная разрешила его от бремени плоти…
Ещё грустней, что в чертогах праведных не все опечалились, подобно мне или тебе.
Благородный юноша, о коем столь неустанно пёкся почивший, принял страшную весть с редкостным безразличием. Увы мне, по мере взросления царственный отрок делается всё менее доступен нашему водительству. Он предпочитает делиться заботами своего ума с наглецами, чьё место в стражницкой и людской. Худородные взяли при нём немалую вольность, оттесняя воистину думающих мужей, украшенных знаниями и умом.
В первую голову это относится к дерзкому Мартхе. По возвращении он сделался ещё несносней, чем был. Его в открытую называют мучеником за государя. Представь, людское восхищение достигает болтовни о малом венце!
Тебе
