он камнем канул ко дну.
А когда круги на черной глади улеглись, Марья увидела свое лицо.
Она все-таки посмотрела в воду. Она все-таки увидела отражение.
– Марья!
Ее звали с берега, но все звуки отдалились и смазались, осталось только отражение в темной воде, и Марья не могла отвести от него глаз, жадно искала различие с тем, что привычно видит в зеркале. Растрепанные темные волосы, бледная, не очень здоровая кожа, круги под глазами, потрескавшиеся губы. С замиранием сердца она вглядывалась и вглядывалась в глаза отражению, как в бездну, и оно смотрело в ответ. Марья искала хоть след, хоть намек на монстра, который даже сейчас ворочался в груди, отравляя душу и мысли злобой и ядом.
Но видела только себя.
И медленно, медленно осознавала, что в этом и была самая неприглядная истина. Не было никакого монстра, была только Марья.
Всегда была только Марья.
А затем в отражении начало проступать что-то еще.
– Марья!
Неохотно, будто просыпаясь, она обернулась – обернулось ее отражение, и побледнел и застыл старик, и отшатнулась хозяйка. Марья знала, что они увидели. Лес смотрел из ее тела, тысячей глаз открылся на коже, мерцал на волосах белесой пыльцой с крыльев мохнатых мотыльков. Лес смотрел из глубины воды, из ее отражения, корнями обвивал сердце, цветком раскрылся в горле, опутал руки колючими лозами.
Старик тяжело сглотнул и медленно произнес, словно бешеного зверя на убой подзывал:
– Марья, иди сюда.
Он не ждал, что она подчинится, – Марья знала, что он держал ее за капризного глупого ребенка, не более, но она шагнула к берегу, и черное озеро расступилось перед ней, выталкивая, словно и ему противно было на нее смотреть. Когда она шагнула на берег, жуткое видение леса, проступающего сквозь кожу, наконец исчезло, но Марья все еще тряслась всем телом. Она знала, что семена Навьего царства никуда из нее не делись.
Она остановилась в паре шагов от старика, спросила тихо:
– Теперь ты меня убьешь?
Она почти надеялась, что он просто кивнет и вырежет ей сердце. Или вспорет горло. Или отрубит голову. Как правильно убивать тех, кто приносит одни только беды?
– Ты же знаешь – договор твоей сестры не позволит.
Марья опустила руки, долго смотрела на них, сжимала и разжимала пальцы.
– Все из-за меня, – тихо, себе под нос произнесла она, – все-таки все из-за меня.
Когда Марья подняла глаза, в них темным пламенем горела решимость.
– Ты можешь с этим что-то сделать?
Старик коснулся ее лица, стер пару невольных слезинок. Нет, Марья плакала не по себе – по Андару, по Ане, по самому старику, которому было и страшно, и тошно, – но только не по себе.
Старик сжал ее плечо, улыбнулся:
– Мы попробуем.
Теперь куда бы он ни взглянул – всюду лес, гнилые его следы – мох, разросшийся на выступе скалы, черная вода в лунках-углублениях, белесые нити корней, проступающие рядом со слюдяными прожилками. Даже в покоях хозяйки стоял густой запах прелой листвы и близкого болота.
Лес больше не прятался. Зачем, раз о нем уже знают.
Марья сжалась в углу, обхватила себя руками, только глаза лихорадочно блестели на спокойном, сосредоточенном лице. Старику хотелось и пожалеть ее, и проклясть, пусть он и понимал, что семена леса, путеводная нить в ней – не ее выбор и не ее вина.
Как он мог ошибиться? Как все они, старшие, мудрые шаманы, могли ошибиться? Считали: Соколица принесла на себе тень леса, вернувшись неочищенной, ведь она ходила по тропам Нави, ела ее пищу, пила ее воду, хранила в крови яд нечисти и сама в нее медленно обращалась. Но она, запятнанная, оскверненная, почти переставшая быть человеком, не была путеводным огоньком леса. Он выбрал сосуд чище.
Никто не подумал на Марью. Лед защищал ее от Нави снаружи, но разве она не проросла в ней изнутри, когда Финист сплел ее кровь со своей?
Слишком несоразмерным вышло наказание за капризный, вздорный характер. Только вот Марья даже не думала роптать на него.
Старик все же подошел, сел рядом – близко, но все же не касаясь ее, тихо заговорил:
– Не бойся. Я попробую все исправить. Если б вы вернулись из Нави правильно – так, как я, через глотку огненного змея, – то вернулись бы уже очищенными. Ни Соколица не обращалась бы голодной тварью, ни ты не была б маяком лесу.
– Если бы да кабы, – поморщилась Марья. – И так того и гляди грибами прорасту.
Старик усмехнулся. Она пыталась шутить, значит, еще не все потеряно, значит, она еще готова сражаться. Как он надеялся, что получится ее очистить, что не придется ее убивать!.. Он не смог бы. Просто не смог – в конце концов он так и остался трусливым волком, жизнь просидевшим под подолом Яги.
Вернулась хозяйка, мрачная и недовольная, малахитовые глаза тускло вспыхивали и тут же гасли.
– В моих владениях пока спокойно. – Голос ее скрежетал, словно она наглоталась каменной пыли и теперь та скрипела в горле. – Даже костяное поле под завалом угомонилось. Но огня? Огня в моих чертогах ты не найдешь.
Старик кивнул. Нечего было и думать о том, чтобы в Медной горе отыскать пламя, сравнимое с Калиновым мостом. Да и найдется ли такое в целом мире?
– Что ж тогда посоветуешь, раз простого костра мне мало? Я же вижу, есть у тебя мысли.
– Есть. – В ее глазах загорелись недобрые болотные огоньки. – Полоз бережет свой медеплавильный завод, и я до сих пор чувствую, как стонет медь, которую томят в печах. Жара там достаточно, чтоб растопить и камень.
– Вы хотите меня сжечь? – Марья бледно улыбнулась. – Не то чтобы я была резко против, но вроде бы ты сам сказал: «Змея помешает»?
Старик обменялся с хозяйкой понимающим взглядом, и та обернулась к Марье:
– Есть способ и не сгореть, моя милая. Скажи, ты умеешь плести кружева?
– …Что?
Хозяйка поманила ее за собой, и за очередной расписной стеной открылась маленькая клетушка, ярко освещенная пламенем из очага. Одна из стен сильно отличалась от прочих, каменных и расписных, – казалась живым шелком, переливалась зеленым и перламутром. Хозяйка с силой провела пальцами по камню, и в ее ногтях остались мерцающие нити, тонкие, как паутинка.
– Сплети себе кружева из камня, и они оберегут тебя от любого огня.
Марья хотела возразить, открыла рот и набрала воздуха, но медленно выдохнула, так и не проронив ни
