лед. Но все это уже не важно.
Важно другое.
Олень встает на дыбы, копыта мелькают почти над самой ее головой, и Тураах всем телом устремляется вперед, за рукой, сжимающей нож.
Лезвие входит в мягкое оленье брюхо немного ниже намеченной точки, сверху рушится пронзительный вой.
Тураах падает под копыта, не понимая уже, что накрывает ее: боль, кровь или мрак.
Он прячется в свое отчаяние, укутывается в него, как в доху, но от того, что кроется внутри, терзает и ласкает одновременно, светится двумя каплями янтаря, не укрыться.
Над его коконом бушует тьма, ну и что? Сейчас, когда он вспомнил: Алтаана погибла, он своими руками толкнул ее в лапы абааса, – есть ли смысл бороться со злом, разделившим с ним шкуру оленя? Пусть пьет его силы, пока не иссякнут. Пусть переваривает его душу, пока не останется от Табаты-ойууна ничего. Вряд ли Умун подавится его болью и отчаяньем.
Только бы янтарные глаза остались с ним до конца.
Иногда сквозь рев бушующего мрака Табате слышится звенящий голос Алтааны. Он ловит его мелодичный перезвон: воспоминания живут в нем, раз есть глаза, почему бы не быть голосу?
И все же странно: голос доносится снаружи, а не здесь, внутри.
Табата вслушивается в гудящий мрак, как слушают треск самого злого мороза из теплой юрты. И вдруг вместо мелодичного голоса Алтааны тьму разбивает другой, грому подобный рык, почти выплевывая его имя:
– Табата-ойуун! Если твою душу не поглотил Умун, если ты жив еще, как утверждала Алтаана, слушай! Она шла к тебе сквозь мрак и холод, она верила в твою любовь! А ты позволил тьме растерзать ее!
Все это Табата знает и так. Да, он виноват. Страшно виноват. Но обвинения, брошенные кем-то неведомым, чужим, причиняют боль.
Кто ты, чужак, знающий, что я сделал и чего не сделал?
Что тебе до меня и до Алтааны?
– Так знай же: она дышит! Алтаана жива! Но тебе она не достанется! Она будет моей!
Жива? Слово бьет под дых, вышибая воздух. Что это, злая насмешка? Очередная уловка Умуна? И все же рев чужака воскрешает в душе Табаты надежду.
Ойуун бросается сквозь мрак на голос: убедиться, увидеть своими глазами.
Свет ударяет в привыкшие к непроглядной тьме глаза, ослепляет. Но Табата замечает гороподобную фигуру кричавшего. Абаас! А в длинных, бугрящихся мышцами руках абааса – Алтаана. Лицо бледное, почти бескровное. Глаза закрыты. Ветер треплет непривычно короткие медные волосы, позволяя лучам заходящего солнца путаться в них.
Мир выворачивается наизнанку, делая возможным совершенно невозможное. Нет, делая невозможное действительностью.
Абаас разворачивается и несется по льду, уносит Алтаану прочь. Снова. Как тогда.
Нет, Табата не может вновь ее потерять!
В нем вскипают сила и гнев, поднимаются могучей волной, заставляя встать на дыбы оленя, в чьем теле заключена его душа.
Вдруг грудь пронзает что-то холодное и острое. Вспарывает шкуру и мышцы, стремится добраться до сердца.
Табата кричит, и тут же на него обрушивается второй удар, но уже изнутри. Не готов Умун так просто отпустить того, кого почти поработил.
Жжется! Как же жжется!
Волна надежды и любви сметает мрак, заставляет его скукожиться, отступить на задворки души, выпустив Табату из своих цепких когтей.
Проклятая девчонка! Как она оказалась здесь?! Как вырвалась из загребущих лап Кудустая? Нужно было удостовериться, что она погибла. Или убить ее раньше. Неужели такая глупость – любовь – разрушит выверенный план Неведомого! Не бывать этому!
Тело оленя сотрясает удар. Умун чует боль, слышит треск раздираемой плоти. Но что такое муки тела для того, кто давно уже не жив? Зато ойууна боль захлестывает, открывая его сознание для тьмы.
И тьма не заставляет себя ждать. Всей ненавистью Умун обрушивается на Табату, вцепляется в его разум, подминает под себя.
И натыкается на черные глаза удаганки.
Ты! Это все ты, выкормыш Черного Ворона! Это твоих рук дело! Путалась под ногами тогда, несколько зим назад, и теперь мутишь воду! Кто еще, как не ты, мог вызволить Алтаану? Притащить ее сюда, дать ложную надежду на то, что ойууна можно спасти?
Ложную! Не вытравить меня из его души, тьма глубоко пустила корни: я часть Табаты, его темная, оборотная сторона.
А ты, крылатая вша, умрешь первой! А потом я раздавлю один за другим всех, кого ты сюда приволокла!
Тьма вспучилась яростно, изготовилась к новому удару.
«Я обещал не вмешиваться».
Вот Тураах отражает удары многочисленных щупалец. Едва успевает, но ведь успевает же! Вот окутывает себя ветром, превращаясь в ураган, и отправляется прямо во мрак.
Я обещал не вмешиваться.
Тимир смотрит, как Тураах ползет по снегу, оставляя за собой тонкий кровавый след из рассеченной руки. Порез неглубокий, и все же сердце Тимира плавится от ужаса. Хочется крикнуть: «Уходи!» – он только плотнее сжимает губы, наблюдая, как Тураах подбирается к зверю, как готовится ударить, вскидывается всем телом, направляя бычах в грудь оленя, и медленно падает под его копыта. Тимир даже замечает ее вымученную улыбку: достала.
«Я обещал тебе не вмешиваться, но… Я лгун, Тураах. Бессовестный лгун».
Тимир срывается с места.
Время замедляется.
Тимир делает шаг. Вздыбленный олень открывает пасть, ревет от боли протяжно, звук тянется, как вязкая смола.
Еще один. Мышцы взрываются болью, работая на пределе возможностей. Глаза зверя вспыхивают пронзительно-желтым. Из шкуры вырываются ростки тьмы, свиваясь в огромный жгут.
С неба черно-серой молнией падает ворона. Хлопает крыльями, бьет клювом, стараясь добраться до глаз. Зверь ревет, мотает рогами, неведомо как оказавшимися на волчьей голове. Стремительный удар тьмы достает кружащую Серобокую внезапно, проходит прямо сквозь маленькое тело птицы и отбрасывает истерзанную ворону в сторону.
Тимир успевает сделать еще пару огромных шагов. Две стрелы со свистом рассекают воздух, но вонзаются в снег, не достигнув цели.
И еще. Черный хлыст тьмы щелкает, взвивается в красном закатном небе и жалом нависает над бессильной Тураах.
Очередная стрела проносится так близко, что щеку Тимира обдает ветром.
Хлыст устремляется вниз.
«Я успею!»
Тимир прыгает. Земля ударяет в колени, он проскальзывает вперед, разворачивается всем телом и выбрасывает руку вперед и вверх. Сильные пальцы сжимаются на кипящей тьме. Кожу обдает нестерпимым жаром. Плоть плавится, но Тимир наматывает на руку мрак, не давая ему добраться до Тураах.
Мышцы каменеют, затем обращаются в сталь, и Тимир дергает черный хлыст в сторону. Мрак трещит, рвется, оплывая по руке кузнеца. И тут в спину оленя вонзается стрела. Она входит неглубоко, но зверь дергается и отскакивает в сторону.
Даже сквозь безумную боль, терзающую покрытую черным пламенем руку, Тимир ощущает: зверь меняется. В его морде становится чуточку меньше волчьего, но больше – человеческого. Как это возможно? Неужели… Табата?!
Зверь смотрит вдаль и, забыв о Тураах и Тимире, устремляется через замерзшую реку туда, где на фоне пылающего красным неба еще видна фигура удаляющегося Суодолбы.
Тимир бросает взгляд на Тураах. Без сознания, но грудь мерно вздымается. И только тогда он падает на красно-черный снег, позволяя боли захватить себя целиком.
Распахнутые глаза заливает кровь. Тураах моргает и понимает, что кровь не ее. Вообще не кровь. Это растекается алыми потоками по небу раненое солнце.
Она прислушивается к ощущениям. Цела. Царапина на руке не в счет. Но почему же тогда так больно? Будто вырвали из души кусок, оставив сосущую пустоту на месте чего-то важного.
Кого-то важного.
Тураах отказывается верить.
Нет, нет, нет, этого не может быть!
Удаганка знает, где Серобокая. Даже не слыша ее голоса в своем сознании. Непривычная тишина наваливается, подминает под себя. Вместо нити, связывающей их с Серобокой, кажется, всю жизнь, пустота. Тураах переворачивается на живот и находит взглядом черно-серое тельце на снегу.
Крылья вороны расправлены: даже погибшая, она продолжает свой полет.
Тураах хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, пока горе не выливается в крик.
Боль течет из нее сквозь побелевшие от холода губы. Тураах кричит долго, горло
