поспешно расставила перед гостями тарелки. На большом блюде посреди стола паром дышала половина ковриги белого хлеба, свежего, только из печи. Вместо жидкой каши хозяйка подала золотистые лепёшки с мёдом и морошковым вареньем – не на каждый праздник такое на стол ставят, не иначе, как для милсдаря лекаря расстаралась! Самому Карпошу ещё не доводилось славное Агнешкино варенье пробовать, и он порадовался трапезе – а потом устыдился: ну какая радость, когда Божену болезнь глодает?
– А ежели ты, милсдарь, чего посытнее желаешь, то Зимка окорок пластает, я вам с овощами его потушу.
– Благодарю, хозяюшка, но в этом нет нужды. Лучше семье на обед оставь.
Во главе стола уселся староста, уже спокойный, с лицом степенным и трагичным. Хозяйка тут же ему первому киселя плеснула.
– Благодарствие добрым богам за солнце над нами и пищу на столе, – поднял он крутобокую чашку, и Карпош поспешно последовал за ним.
– Пусть щедрость их не уменьшится, – ритуальной фразой ответил Иван и, как и подобает, пригубил кисель вслед за хозяином дома. Вот только замечал Карпош, что лекарь пристального взгляда не сводит с хозяина и хозяйки, рассматривает столь внимательно, словно мхи на них проросли!
Не выдержал Карпош, шёпотом одернул его:
– Не принято, милсдарь, в наших землях так глаза друг об друга чесать!
Иван улыбнулся краем рта и так же тихо пояснил:
– Раз в этом доме есть больная, то хворь её и на других следы оставить могла. И мой долг – как можно скорее их различить.
Староста всё же услышал их шушуканье, нахмурился на мгновение, а потом вздохнул горько:
– Радуется моё сердце за деревню, что ты, милсдарь лекарь, пришёл нас от хворей беречь. Да боюсь, для дочери моей уже поздно. – Он снова вздохнул и опустил лицо, и тёмные пряди на глаза ему упали. – Боюсь, для неё сразу поздно было. Мы ведь, милсдарь лекарь, не самый тёмный народ в нашей стороне, к нам и раньше ваши люди захаживали, обучали, как от болезней уберечься, а если не удалось – как их распознать да своими силами справиться, ежели возможно. И едва слегла моя Боженка, так я всех стариков собрал, чтобы науку вашу хитрую вспоминали…
Он покачал головой, сгорбился, двумя руками чашку обхватил. Продолжил тихо:
– Да никто распознать болезнь не смог. Знать, не простая это хворь, а божья немилость, наказание за грехи наши. Не побороть такую хворь. Не трать зря время, милсдарь лекарь, лучше остальную деревню лечи – им-то помочь ещё можно.
Иван потёр задумчиво подбородок, отколупнул хрустящий краешек оладьи.
– Пауки и змеи не кусали вашу дочь? Или другие насекомые? Какие вообще симп… признаки? Может, сыпь? Кашель, рвота?
– Вовсе никаких. Слегла три седмицы назад и встать не может. Едва глаза открывает. Если день добрым выдастся, у жены едва получается жиденьким киселём её напоить.
– А раньше ничего странного не замечали? Может, жаловалась на что-то?
Староста головой покачал:
– Нет, ни мне, ни матери… ни жениху. – Карпош кивнул на этих словах, а сам вспоминать принялся, не было ли в последнее время в Боженке странного чего. Да нет, радовалась, песни пела, венки плела, матери со скотиной помогала, и всё у неё в руках спорилось. Не иначе, от зависти кто сглазил!
Последнее он в сердцах вслух выпалил.
– Да что ты такое говоришь?! – возмущённо вскричал староста. – Разве есть кто у нас в деревне, кто с колдовством знается?! Карпош, вот только потому, что знаю я тебя, знаю, как дочь ты мою любишь, не буду за дурные слова наказывать! Не смей напраслину на соседей и родичей возводить!
Карпош вспыхнул и опустил глаза, но всё же пробормотал сквозь зубы:
– А то будто не знает никто, что Зимка сестре завидует, немочь бледная!
Староста кулаком по столу стукнул, сказал свистящим шёпотом:
– И как язык у тебя повернулся, Карпош! И сам ведь знаешь, что Зимушка из любви к нам венок жертвы принять согласилась, собой Божену заменить да гнев божий отвести! Ох, думай, что говоришь, пока я двери своего дома для тебя не закрыл!
Лекарь, с недоумением слушавший перепалку, отложил оладью и поинтересовался тихо:
– Венок жертвы? О чём вы говорите?
Староста осёкся, пожал плечами:
– Так Купала же на пороге. Уже завтрашней ночью справлять будем.
Лекарь всё ещё хмурился озадаченно, видать, не слышал о ритуалах местных или вообще в праздниках не понимал, и Карпош пояснил тихо:
– Традиция в наших краях такая: через костры прыгаем, огонь-цветок на папоротнике ищем, русалок гоняем… и жертву выбираем. Почетно это.
И боги того требуют. А ещё – в тайне эту традицию хранить, чтобы то, что в ночь Купалы случится меж жертвой и снизошедшей к ней богом, так и осталось священным и неприкосновенным, и защитило деревеньки в округе.
Вздохнул Карпош украдкой, пытаясь нрав свой обуздать. Знал ведь, что и так и так Божену ему терять. Да одно дело, отдать её богу, что на небесной колеснице небо пересекает, чтобы жила любимая в небесах, горя не зная, и совсем другое – смерти, чёрной Маранне на поживу, чтобы та среди червей и гнили нежное тело милой глодала.
Лекарь, кажется, ответом удовлетворился, снова к еде вернулся, время от времени внимательный взгляд на старосту поднимая. А тут и Зимка вернулась с окороком – наконец-то! И где она пропадала столько времени? И не слышала ли того, что о ней говорили?
– Вот окорок, батюшка, – спокойно и размеренно сказала она, легко держа огромное блюдо с нарезанным мясом. – Приготовить ли чего?
– К печи поставь, на обед пойдёт, – отмахнулся староста.
Лекарь мельком на неё взглянул – и замер, словно умертвие увидел. И немудрено! Зимка – Зимцерла – была в деревне сущим кошмарищем, встретишь ночью – и сердце разорвётся. Высокая, как парень, худая, белёсая, с белыми волосами и светлыми глазами, в которых только крошечный зрачок чёрной булавкой кололся. Ни нежной кожи, ни мягких щёк, ни сладких губ – о прочих округлостях и говорить нечего!
Да уж, ей только в жертвы богу и оставалось идти. Кто ж ещё из парней на такую позарится?!
Только вот лекарь с неё взгляда не сводил, даже староста заметил, пояснил снисходительно:
– Это Зимушка, приёмыш наш. Пусть Ладушка красоты ей пожалела, да Велес щедро ума отсыпал.
Иван вздрогнул, словно из глубокой задумчивости вырываясь, и на старосту твёрдо взглянул:
– Пусть вы считаете, что болезнь вашей дочери мист… богами наслана, я всё же настаиваю на том, чтобы осмотреть вас и ваших домочадцев. На случай, если вы ошибаетесь и проглядели заразу.
Староста замер на мгновение, словно решение это для него неимоверно трудным оказалось. Кивнул наконец:
– Хорошо. Вечером – как все дела повседневные закончим. Да и тебе, милсдарь лекарь, обустроиться у нас надобно. Ты ведь не на один день у нас?
– На седмицу, как и всегда было, – слабо улыбнулся Иван и снова потянулся за оладьей, да только Карпош его запястье сжал.
– И что же, ты даже не попытаешься Божену спасти? – спросил он, мелко дрожа от бессильного гнева. Иван грустно улыбнулся, накрыл ладонью его пальцы, утешить пытаясь.
– Нам запрещено лечить без согласия, на том стоим. А раз девица без сознания, то за неё родители решают. Против их воли я пойти не могу – иначе клятвы свои нарушу.
Староста так хлопнул ладонью по столу, что даже тарелки подпрыгнули:
– Вот что, Карпош, пойди-ка отведи милсдаря лекаря к бабке Лесьяне, пусть у себя на постой определит. А тебя я чтоб до Купальской ночи у нашего дома не видел!
Знать, закончился завтрак. Кто же со старостой спорить будет?
Уже уходя, заметил Карпош, что лекарь в задумчивости назад поглядывает, на занавешенные окна избы. Видать, и ему трапеза вместо сытости только новые вопросы принесла.
* * *
Домик старухи оказался маленьким, но удивительно чистым, да и сама женщина, уже сгорбленная годами, одевалась аккуратно и держалась чинно. Вот только тоже накормить попыталась. Ивейн едва от неё отбился.
Выделенную ему горницу он едва осмотрел. Пусть для него это была первая вылазка в нижний мир, но всё же он прекрасно разбирался в быте аборигенов, и потому здесь ничто не могло его удивить.
Здесь – в комнате, конечно. С деревней оказалось… сложнее.
Ивейн сбросил на застеленную лавку сумку, коснулся потайного замка. Сенсор считал отпечаток пальца, и мигнул зелёный люмен. Коротко оглянувшись на закрытую дверь, Ивейн вытащил планшет и быстро записал свои наблюдения: и о странном поведении старосты, и о его приёмной дочери – ещё более странной. Палец завис над иконкой сохранения. Стоит ли записывать и свои сомнения? Или всё же нет? Даже если потом стереть записи, останется лог, и на станции его смогут
