долю секунды.
– Готово, – произнес Виктор.
– Я ничего не вижу, – пробормотал Толбот и сообразил, насколько глупо, должно быть, выглядит в глазах этих людей. Разумеется, он и не мог ничего увидеть. Он при всем желании не увидел бы ничего… невооруженным глазом. – Он… оно здесь?
– Ты здесь, – кивнул Виктор. Он махнул рукой одному из техников, стоявших у панели контрольных приборов в защитных кожухах, и тот подошел к ним, держа в руках отсвечивающий металлом цилиндр микроскопа. Он укрепил его на легком кронштейне над пьедесталом и отошел в сторону.
– Что ж, Ларри, – объявил Виктор. – Вот и вторая часть твоей проблемы решена. Посмотри сам.
Лоуренс Толбот подошел к микроскопу, настроил резкость и увидел себя самого, в голом виде уставившегося на себя самого. Он понял, что смотрит на себя, хотя все, что видел – это исполинский карий глаз, смотрящий сверху вниз с чего-то, похожего на висящий в небе стеклянный спутник.
Он помахал. Глаз моргнул.
Ну, начинается, подумал он.
Лоуренс Толбот стоял на краю огромного кратера, образованного пупком Лоуренса Толбота, и смотрел вниз, на складки плоти – остатки давным-давно атрофировавшейся пуповины. Выпуклости и впадины уходили вниз и терялись в непроглядном мраке. Он собирался с духом для спуска, вдыхая запахи собственного тела.
В первую очередь пахло потом. Затем следовали запахи, доносившиеся из глубины, из внутренностей. Запах пенницилина – так пахнет фольга, если ее прикусить нечищенными, больными зубами. Запах аспирина, напоминающий запах мела, щекотал нос, напоминая о школе: словно встряхнули тряпку для вытирания грифельной доски. Запахи несвежей пищи – словно из мусорного ведра. Ну, и так далее, целая симфония запахов, окрашенных в темные тона.
Он сел на скругленную кромку пупка и заставил себя соскользнуть вниз.
Он проехался немного на пятой точке, перевалил через выступ, сорвался с него, пролетел некоторое расстояние по воздуху и вновь заскользил вниз, в темноту. Свободное падение продолжалось совсем недолго; по большей части он ощущал под собой мягкую, слегка эластичную поверхность в месте, где пуповина была перевязана. Чернота внизу неожиданно сменилась ослепительным светом, залившим в е пространство пупка. Прикрыв глаза рукой, Толбот запрокинул голову и посмотрел вверх, в небо. Там ярче сотни сверхновых сияло солнце – это Виктор, помогая ему, придвинул хирургическую лампу. Что ж, какая-никакая, а помощь.
Что-то темное, плохо различимое двигалось за источником света, и Толбот напряг сознание, пытаясь понять, что это: почему-то это представлялось ему очень важным. И в мгновение перед тем, как зажмуриться от этого нестерпимо-яркого света, он сообразил, что это. Кто-то следил за ним, вглядываясь в освещенный хирургической лампой пупок обнаженного Лоуренса Толбота, лежавшего под анестезией на операционном столе.
Та самая пожилая женщина, Надя.
Некоторое время он постоял неподвижно, думая о ней.
Потом опустился на колени и ощупал мягкое покрытие внутренней поверхности пуповины.
Ему показалось, что он видит под ней какое-то движение, что-то вроде тока воды подо льдом. Он распластался на животе и прикрыл лицо по сторонам ладонями, отгораживаясь от света. Это было как если всматриваться сквозь матовое стекло. Сквозь вибрирующую мембрану он разглядел почти атрофировавшуюся пупочную вену. Отверстия в мембране он не обнаружил. От посильнее надавил ладонями на эластичную поверхность, и она подалась, но совсем немного. А ведь для того, чтобы найти сокровище, ему предстояло пройти весь указанный Деметром маршрут, заученный и намертво запечатлевшийся в его памяти. И для того, чтобы встать на этот маршрут, он не мог не найти доступа внутрь своего тела.
Вот только отворить этот вход ему было нечем.
Стоя изгоем у запертого входа в собственное тело, Лоуренс Толбот медленно закипал злостью. Вся его жизнь представляла собой сплав муки, вины и страха, лишенных смысла последствий событий, происходивших помимо его воли. Пентаграммы, полнолуния, кровь и ни грамма жира благодаря богатой белками и стероидами диете, в разы здоровее диеты любого нормального взрослого мужчины. Идеально сбалансированное содержание триглицерина и холестерина. И ни малейшего шанса для смерти. Гнев жег его изнутри. Он услышал приглушенный стон и упал куда-то вперед, прогрызая себе путь сквозь атрофировавшуюся плоть – зубами, уже привыкшими к такого рода работе. Сквозь кровавую дымку до него доходило осознание того, что он терзает свое собственное тело, и это показалось ему абсолютно уместным актом самоистязания.
Чужак. Всю свою сознательную жизнь он был чужаком, и теперь гнев не позволял ему и дальше оставаться за бортом. Отчаянным, почти демоническим усилием он продирался сквозь плоть, пока мембрана, наконец, не порвалась, открывая ему путь внутрь себя…
И его ослепили взрыв яркого света, порыв ветра, движение чего-то, что находилось под поверхностью, а теперь рвалось высвободиться, и в последнюю секунду перед тем, как провалиться в беспамятство, он понял, что Дон Хуан, каким его изобразил Кастанеда, говорил правду: толстый пучок белых паутинистых нитей, окрашенных золотом, волокон света, вырвавшихся из мертвой вены, взмыл по колодцу пуповины вверх и ударил в стерильное небо.
Совершенно метафизический, не видимый никак иначе бобовый стебель вырос перед ним, устремляясь все выше и выше, и он погрузился в небытие.
Он лежал на животе, точнее, не лежал, а полз по-пластунски, пробираясь под просевшими сводами туннеля, по которому вены возвращались из амниотического мешка к плоду. Отталкиваясь от упругой поверхности локтями и коленями, раздвигая стенки и свод головой, он медленно, но неуклонно пробирался вперед. Это оказалось не так уж и сложно; внутренности мира, который назывался Лоуренсом Толботом, освещались неярким золотистым свечением.
Карта вела его из этого тесного туннеля через нижнюю полую вену к правому предсердию, а оттуда через правый желудочек, легочные артерии, через клапаны к легким, легочным венам, пересекающим левую сторону сердца (левое предсердие, левый желудочек), аорту – минуя три коронарные артерии над аортальными клапанами – и вниз по дуге аорты – минуя сонную и другие артерии – к целиакическому стволу, где артерии начали хаотически ветвиться: гастродуоденальная к желудку, печеночная – к печени, селезеночная – к селезенке. Дальше, ближе к позвоночнику, минуя диафрагму, он опускался бы вниз вдоль по главному протоку поджелудочной железы к самой железе. И там, среди островков Лангерганса, согласно координатам, которые вычислили для него в Бюро Информации, он найдет, наконец, то, что похитили у него жуткой лунной ночью много, много лет тому назад. Там он найдет верный способ обрести вечный сон. Не просто физическую смерть от серебряной пули, а настоящий вечный сон. Там он остановит свое сердце – как именно, он пока не знал, но не сомневался в том, что ему удастся это сделать, – и это будет означать конец Лоуренсу
