Дядя вдруг задрожал, снял панаму и сказал громко и торжественно:
— Сударыня, ваше исполнение- было чудесным. И ваш удивительный голос еще продолжает звучать в моем сердце.
Черноокова-Окская посмотрела на дядю и на меня, и на ее губах появилась усмешка.
Громко, словно тут не было нас, она спросила своего спутника:
— Кто это такие?
Старичок ответил своим скрипучим голосом:
— Жалкий и жуликоватый субъект, пытающийся выдать себя за крупного коммерсанта, и его племянник, исполняющий обязанности поводыря, потому что субъект слеп не только духовно, но и физически. Он почти ничего не видит.
И только старичок-мыслитель произнес эти скрипучие слова, как что-то случилось со всеми предметами и явлениями окружающего нас мира. Предметы и явления утеряли свою сущность, по-видимому желая показать, что старичок прав. В окне домика, где жила Окская, синело уже не небо, а обычная, много раз стиранная занавеска, и небо стало таким, словно его только что постирали и повесили сушить. А лес уже не играл с далью и близью, а стал вдруг таким обыденным, словно стоял не возле домика, а возле общественной уборной.
— Пойдем, пойдем, мальчик, — заторопил меня дядя.
— Куда?
— К себе на дачу.
«Дачей» дядя называл нашу берестовую хижину.
— Пойдем. Надо обдумать, как действовать в дальнейшем.
Когда мы пришли, дядя спросил:
— Ты слышал, мальчик, как этот злой старикашка клеветал на меня? Он оболгал меня и назвал «субъектом».
— Оболгал?
— А ты что, дорогой, считаешь это правдой, когда он говорит, что я выдаю себя за коммерсанта? Я и в самом деле коммерсант. Но, мальчик, и у коммерсантов бывают время от времени неудачи. Как ты думаешь, может, следует написать артистке письмо? Объяснить ей, кто мы такие и кто этот злой старикашка, сумевший упрятать сына в тюрьму, а жену в сумасшедший дом.
— А зачем же вы с ним вели знакомство?
— Я прощал ему многое за его способность к размышлению и за то, что он очень образован. — И все же не стоит писать письмо.
— Почему?
— Я уверен, что Окская не поверит клеветнику. На лице ее я видел недоверчивую улыбку.
— Спасибо, мальчик, за моральную поддержку, Может, действительно не стоит писать письмо.
Но письмо все-таки написали. Писал я под диктовку дяди, иногда вставляя и свои слова и громко вслух перечитывая каждую фразу.
«Милостивая государыня» — так начиналось письмо.
Я сказал дяде:
— Милостивая ли? Ведь она же не осадила клеветника и не проявила к нам никакого интереса.
— Милостивая государыня, — снова произнес дядя, давая мне понять, что она все равно осталась для него богиней, хотя и не поставила на свое место клеветника.
— Милостивая государыня!
Я запомнил навсегда это начало, но все остальное со временем стало смутным, и я сейчас многое бы отдал, чтобы восстановить письмо таким, каким оно было.
Диктуя мне, дядя говорил о своих чувствах, которые певица заворожила своим волшебным голосом, да, его, трезвого делового человека, имеющего собственную контору и снабжающего импортным чаем целый край. Возможно, и она, наливая из чайника чай в чашку, в какой-то мере обязана его коммерческой деятельности, и что злой старичок, воображающий себя мыслителем, пытался оклеветать его и его племянника, даровитого и способного ученика, будущего крупного математика.
— У меня по математике тройка, — перебил я дядю.
— Замолчи! Ты мешаешь мне думать. Какая разница-тройка или пятерка… Мы должны вывести на. чистую воду этого старого клеветника.
Писали мы письмо очень долго. А лес заглядывал мне через плечо, словно подсчитывал про себя мои орфографические и синтаксические ошибки.
И когда письмо было положено в конверт и конверт заклеен, дядя вдруг чего-то испугался, словно с письмом мы заклеили самих себя и собираемся доверить свое существование почте.
— Ну-ка, расклей-ка. И мы снова прочтем его. Никогда не следует, мальчик, спешить, особенно когда ты доверился листу бумаги. Не сказали ли мы чего-то, что может уменьшить наше человеческое достоинство…
Ни о чем так дядя не заботился, как о чувстве собственного достоинства, на которое посягнул старичок.
— Это он мстит мне, — сказал я, — за тот кусочек копченой колбасы.
— Мелкие люди!
И мы снова стали редактировать письмо, взвешивая на невидимых весах каждое написанное слово.
— Впиши, мальчик, следующую фразу. Сейчас я подумаю и продиктую тебе.
Слепой задумался и, чтобы сосредоточиться, снял пенсне, которое, по-видимому, мешало ему думать, и положил на столик рядом с письмом.
— Диктую. Пиши: «Сударыня, не думайте, что деловые люди вроде меня, озабоченные коммерческими сделками, не понимают, что такое музыка и музыкальный талант. В те минуты, когда я слушал Вас, я забывал о своей конторе, о складе, где хранятся тюки с чаем, я ощущал аромат, словно попал в рай, созданный Вашим голосом, в рай, где все видимое превращалось в звук и из звука возвращалось в мир, где уже наступило блаженство и счастье. Я был счастлив благодаря Вашему таланту».
Конверт снова заклеили.
Дядя сказал:
— Было бы глупо опускать письмо в почтовый ящик, когда адресат в двух шагах от нас. Ты отнесешь письмо и отдашь его в руки Чернооковой-Окской. Только не забудь извиниться за свой приход и, прежде чем открыть дверь, тихо и вежливо постучать. Пусть она убедится, что имеет дело с интеллигентными, хорошо воспитанными людьми.
— Но старичок-мыслитель тоже интеллигентен?
— При чем тут этот старый клеветник?! Запомни, что образованность и интеллигентность-это не одно и то же. Интеллигентный человек не повесил бы замок на чужих дверях. Запомнил?
— Запомнил.
— А теперь неси письмо. И я понес.
Казалось, не я несу письмо, а оно несет меня по неведомому адресу, расположившемуся в другом, особом измерении, не имеющем ничего общего с обыденным миром.
Ощущение сна трудно было согласовать с июльским жарко греющим солнцем и с вороной, взлетевшей над елью, хлопая своими тяжелыми крыльями, и все же тропа играла, как во сне, и, как во сне, стало невесомым мое тело.
Подойдя к домику, я раскрыл калитку, поднялся на крыльцо и тихо, как учил меня дядя, постучал в дверь.
— Войдите, — раздался дивный, словно поющий женский голос.
Я вошел.
За столом сидели Черноокова-Окская в сшитом, словно из ночного сумрака, синем халате и старичок-мыслитель. Они играли в шахматы.
Я протянул Окской письмо.
— От кого? — спросила она.
— От одного делового человека, известного коммерсанта. Там на конверте есть адрес.
