Старый ученый, принявший за правило относиться подозрительно ко всем идеям Сломки, нахмурил брови.
— Ну, ну, говорите, — проворчал он голосом, не заключавшим в себе ничего одобрительного.
— Хорошо бы, — с таинственным видом сказал инженер, — дать этим селенитам понятие о нас, как о существах чудесных.
— Что же, по вашему мнению, надо сделать?
— Покинем Луну в самый день конгресса…
— А еще лучше, — перебил своего приятеля Гонтран, — отправимся на Венеру прямо из среды собрания селенитских учёных.
Профессор с вопросительным видом взглянул на своего будущего зятя.
— Ведь мы знаем, — объяснил тот, — где соберутся селениты, чтобы выслушать наши сообщения. Ну, так постараемся разыскать поскорее наш вагон, приведем его в порядок, перенесём на место собрания и с последним словом наших речей, среди грома аплодисментов, улетим от поражённых удивлением селенитов.
— Как Магомет из-под носа своих последователей, — вставила Елена.
— Или как Годар, во время одного из праздников в окрестностях Парижа, — с улыбкой заметил Вячеслав Сломка.
Один старый ученый оставался серьезен.
— Ну, так идёт, профессор? — спросил его инженер.
Михаил Васильевич не отвечал, продолжая раздумывать. Если бы оригинальный план отъезда был высказан одним Сломкой, легкомысленным хвастуном Сломкой, то старик, без сомнения, отверг бы его. Но мысль инженера встретила сочувствие в таком солидном и ученом человеке, как Гонтран Фламмарион. — и потому профессор, после некоторого колебания, согласился улететь с Луны в самый день конгресса селенитов.
— Ладно, будь по-вашему, — проговорил он. — Но в таком случае нам надо поскорее разыскать свой вагон и поправить его: я думаю, он потерпел немало повреждений.
— О, это не составит никакой трудности, — заявил Сломка.
После непродолжительного совещания решено было всей компанией отправиться сначала в Кюир, а оттуда к месту падения, чтобы отыскать летучий вагон и переправить его на пункт, назначенный для отъезда.
Но когда наступил момент осуществить этот план, Джонатан Фаренгейт наотрез отказался следовать за прочими.
— Отправляйтесь без меня, — сказал он, — а я останусь здесь… Взамен же меня вы можете захватит с собой хоть того же Телингу.
— Но что вы станете делать здесь? — с удивлением спросили американца прочие путешественники.
— Я буду наблюдать за Шарпом и не отойду от него ни на шаг, — отвечал упрямый янки.
— А ведь это правда! — вскричал Сломка: — Шарп в таком положении, что его немыслимо оставить одного.
— Господа, — обратилась к компании Елена, — тогда самое лучшие — поезжайте вы в Кюир вчетвером, а я здесь останусь заботиться об этом несчастном.
— Ну, нет! — воскликнул Гонтран. — Михаил Васильевич, пожалуйста не позволяйте m-lle Елене оставаться одной с этим человеком.
— Чего же бояться? — спросила молодая девушка. — Вы видите, что этот несчастный не в состоянии сделать ни одного движения. Если бы не его дыхание, можно было бы принять его за мертвеца.
— Все это так, дорогая моя, — возразил граф, — но тем не менее я никогда не допущу чтобы вы остались наедине с ним.
Все ждали окончательного решения от Михаила Васильевича.
— Конечно, — произнёс тот, выслушав мнения своих спутников, — нам было бы гораздо лучше воспользоваться драгоценной помощью сэра Джонатана… Однако, уж если кому оставаться при Шарпе, так это ему, а не Елене.
С этими словами профессор подал знак к отъезду. Елена надела аппарат для дыхания, так как быстрый полёт по воздуху захватывал у неё дух, и первой взошла в лодочку аэроплана, где уже стоял бесстрастный, как всегда, Телинга. Гонтран, сопровождаемый Сломкой, последовал за своей невестой. Наконец Михаил Васильевич взошел последним. Повинуясь его команде, селенит повернул рычаг, и воздушное судно понеслось к Кюиру, оставив американца одного у постели умирающего.
Теодор Шарп действительно вполне заслуживал этого последнего названия. Прошло уже более недели с тех пор, как враги нашли его в горах Вечного Света, а между тем он всё еще продолжал без движения лежать на своем ложе, и совершенно походил бы на покойника, если бы Сломка время от времени не констатировал слабое биение его сердца, и если бы ему не вводили, каждые двенадцать часов, по небольшой порции Либиховского экстракта [11] через насильно раскрытый рот. Несмотря на все это, Джонатан Фаренгейт стерег своего врага с такой же бдительностью, как если бы тот ежеминутно готов был сделать попытку к побегу. Ненависть американца, казалось, затихшая от времени, вспыхнула с новой силой, когда он очутился лицом к лицу со своим врагом.
Впрочем, янки даже пальцем не тронул Шарпа, пока тот продолжал оставаться беспомощным: при всей грубости, сухости и жестокости своей натуры, Фаренгейт знал законы чести и соблюдал их. Напротив, он молил Бога совершить чудо и возвратить Теодору Шарпу здоровье.
За то потом… О, потом будет дело иное!.. Жестокая улыбка появлялась, при мысли о будущей расплате, на губах мстительного американца, он стискивал свои длинные, жёлтые зубы и сжимал пальцы в солидной величины кулаки.
Как на зло янки, чудо, однако не происходило: прошло уже три дня со времени отъезда Михаила Васильевича, а Шарп все оставался в прежнем положении — бесчувственным и недвижимым. Наконец Фаренгейт потерял терпение и решился оставить больного под надзором селенитов, а сам отправился помогать своим спутникам в их работе.
Старый ученый нашел свой вагон в самом плачевном состоянии. Особенно повреждена была нижняя часть: поддон гранаты был исковеркан и разбит на несколько кусков, так что нашим героям стоило больших усилий привести его в исправное состояние.
Впрочем, Михаил Васильевич был так учен, Сломка — так изобретателен, Гонтран — так ловок и Фаренгейт — так энергичен, что все вместе они довольно скоро справились с трудной задачей.
Когда внешность вагона была приведена в порядок, старый ученый и его помощники перешли к внутренности. Здесь работа была уже несравненно легче: нужно было только поправить поломанные шкафы, прибить упавшие полки, заменить разбитые при падении лампы, починить люстру и привести в исправное состояние электрические провода, кой-где оказавшиеся порванными.
Когда все было сделано, вагон принял свой первоначальный вид. Оставалось лишь наполнить его резервуары сгущенным кислородом, а затем приспособить к новому способу передвижения, для чего его пришлось переправить из Кюира, где происходили все вышеописанные работы, в Маулидек.
Здесь Михаил Васильевич первым делом занялся сгущением кислорода. Покончив с этим, он вынул привезённые с Земли приёмники для светочувствительного минерала: это были
полусферические сосуды из толстого стекла, имевшие каждый до полуметра в диаметре. Драгоценное вещество, до тех пор сохранявшееся в мешках, лежавших в тщательно заколоченных ящиках, было вынуто оттуда при искусственном освещении и со всевозможными предосторожностями пересыпано в приемники. Все эти операции происходили при закрытых окнах, в темноте, которую едва освещал свет красного фонаря.
— Так в этих-то приемниках и будет помещаться ваш драгоценный минерал? — спросил старика Сломка, помогавший ему в работе.
— Ну, да, конечно.
— А где вы поместите сами приемники?
— Конечно, снаружи вагона.
Недоверчивая улыбка появилась на лице инженера.
— Чему вы улыбаетесь?.. — с досадой спросил Михаил Васильевич. — К каждому приёмнику я намерен приспособить, особый механизм, посредством которого можно будет, по желанию, защищать светочувствительное вещество от действия солнца шарообразной металлической крышкой. Таким образом мы будем в состоянии регулировать скорость вагона…
Соломка хотел что-то возразить старому ученому, но его опередил Гонтран.
