вернуться в комнату, где мы проснулись, и зачитать найденные у меня и у Абуто дневники. Может, поймём, что происходит.
— Эй, — неожиданно вмешался Стасик, — если у вас есть какая-то информация, она должна быть общим достоянием!
— Что за информационный коммунизм? — удивилась Абуто. — Это личный дневник, кому хочу, тому читаю.
— В общине личное уступает общественному!
— Тогда в жопу общину, — отмахнулась она. — Пошли отсюда.
— Личное буду пропускать! — предупредила она после того, как мы заперли дверь. — Я тут позволила себе оценивать вас…
— Ну вот, — расстроилась Натаха, — самое интересное не расскажут…
— Простите.
— Твоё право, — отмахнулся я.
— У меня описаны всего пара дней, и в основном про себя. Та я, которая это писала, уверена, что умерла и попала в ад. Но у неё — то есть у меня, — был очень тяжелый личный опыт. Её поймала шайка каких-то сумасшедших с фанерными масками на мордах и измывалась над ней. Я, наверное, всё-таки буду говорить в третьем лице, потому что мне не хочется думать, что это всё проделывали со мной…
Абуто рассказывала недолго, но рассказ впечатлил всех.
— Это ж какими ебанутыми тварями надо быть! — сказал Сэмми с чувством, когда она закончила. — Кэп, вы же их убили, я правильно понял?
— Я ещё свой манускрипт не читал, — напомнил я.
— А вы тозе будете пропускать рисьное? — прищурилась Сэкиль. — Мне интересно!
— А уж мне-то… — отвела глаза Натаха.
— Ничего не обещаю, — ответил я и осторожно развернул потрепанную бумажку.
«Итак, ты стоишь в трусах с тупым непониманием происходящего на небритой морде».
— Вот узе нет! — хихикнула Сэкиль.
— Не перебивай, узкоглазая! — пихнула её кулаком в плечо Натаха.
«Узкоглазой не доверяю. Слишком липнет. Хотя сиськи у неё классные…»
— Это неправда зе! Ну, кроме сисек.
— Да молчи ты, горе!
Я читал долго и ничего не пропускал. Ну, почти. Комментарии внешности и сексистские наблюдения… Нет, мне не стыдно. Но мне с ними ещё общаться.
— То есть, раньше мы память не теряли? — спросила по окончании чтения Натаха.
— А мы теряли, — добавила Абуто.
— Странно. Посему всё изменилось?
— Есть у меня нехорошее подозрение, — нехотя сказал я.
Глава 18. Аспид
We’re all mad here. I am mad; you are mad.
Lewis Carroll. Alice in Wonderland
Тёмная комната, фигура в кресле, гендерно-неопределённый голос удивительно комфортного тембра. К такому хочется прислушаться. Такому хочется отвечать.
— Давайте вернёмся к вашему детству, Антон.
— Зачем?
— А что вас смущает в моём предложении? Чего именно вы не хотите касаться?
— Детство прошло. Его больше нет, оно не вернётся, какой смысл туда лезть?
— Практически всё, что происходит с нами в зрелом возрасте, имеет свои корни в периоде становления личности.
— Я знаю, что психотерапия зациклена на детстве и родителях, я не совсем всё-таки дикий. Но мне это кажется абсурдным.
— Почему?
— Потому что да, корни там. Вот вытащите вы их на свет, допустим. Они, как и полагается корням, будут корявыми и уродливыми. Ну и что? Они уже таковы, каковы есть. И ствол таков, какой вырос на этих корнях. И листья, и цветочки-яблочки, и червячки с дятлами. Препарированием корней это не изменишь.
— Вы считаете, Антон, что вы уже неизменны?
— В мои-то почти сорок? Боюсь, что да.
— А почему «боитесь»?
— Просто словесная форма.
— То есть, вы не хотели бы измениться?
— Я в любом случае изменюсь. Постарею, поглупею, потеряю форму, перестану воспринимать мир критически, стану мерзким вонючим старикашкой, уже окончательно никому не нужным… А потом сдохну.
— А вы ощущаете себя ненужным?
— Вот не надо этого. Я точно знаю, что я нужен. У меня сын растет, ему семь, значит, ещё лет десять-пятнадцать буду нужен точно. У меня воспитанники, которых надо дотянуть до выпуска так, чтобы они ничего не поломали себе ни в голове, ни в тушке.
— А потом?
— Что потом?
— Вы так это сказали, как будто вы существуете, только пока нужны детям. А когда они вырастут?
— Дальше они уже сами себе злобные буратины.
— Вы общаетесь с выпускниками? Теми, кто вырос?
— Нет. Какое-то время общались, а потом всё закончилось.
— Вас это расстраивает?
— Немного. Но я предпочитаю считать, что это признак благополучия. Если я им не нужен — у них всё хорошо. Им есть на что опереться, кроме меня.
— Им есть. А вам?
— Не понял.
— На что опираетесь вы, Антон?
— На себя. На те самые корни, которые вы хотите вытащить на свет.
— Вы боитесь, что вам тогда будет не на что опереться?
— Я ничего не боюсь. Я не из пугливых. Но какие бы они ни были кривые, косые и травмированные, я на этих корнях стою. И это дает возможность опереться на меня другим. А вытащишь корни на свет — и что? Не думаю, что это пойдёт им на пользу. То, чему надлежит быть под землёй, пусть там и остаётся.
— Вы болезненно реагируете на попытки обратиться к воспоминаниям детства — они так для вас травматичны?
