силах скрыть иронии осторожно, но старательно заточенного обоюдоострого лезвия.
«Валери» (1972) гораздо ближе к драме страстей. Харлан предлагает нам фрагмент своей собственной жизни, в котором его одурачивали, эксплуатировали и ткнули носом в неизбежность снова и снова попадать в западню рая и тюрьмы одновременно. Считайте это предостережением, демонстрацией нашей врожденной уязвимости.
И «Второй глаз Полифема» (1977), и «Все пташки возвращаются на насест» (1979) отличает ярко выраженный эротизм. И при всем при этом и тот, и другой рассказ на деле не о сексе. То есть, о сексе, но о сексе как проявлении страха. В самом начале «Полифема» автор говорит о герое, что тот «запросто мог бы быть женщиной», и это сразу же предупреждает нас о том, что этот рассказ посвящен не страху, связанному с половой принадлежностью, но с чем-то гораздо более пугающим. В нем жесткий взгляд на сострадание удерживается от тотальной беспощадности странным, но убедительным подходом к эгоизму как здоровой мере равновесия. «Пташки» – опять-таки, несомненно связанные с событиями жизни самого Харлана – обыгрывают фантазию, знакомую каждому из нас: кто не представлял себе еще одного соития с прошедшим уже романтическим увлечением? Вот только Харлан оборачивает этот опыт катастрофическим тупиком, значит, это снова о страхе – на первый взгляд перед чем-то извне, но на деле перед тем, что гнездится где-то на чердаке собственного сознания.
Все вместе эти рассказы составляют замечательный пример способности Харлана видеть в сексе проявление личностных характеров. Механика ограничена физиологией; воздействие ограничено лишь человеческим сознанием, границы которого устанавливает лишь воображение.
Нет, детка, я просто раб любви – как и ты.
(Предисловие к «Ночной жизни на Кассальде», 1980)
Последний день жизни хорошей женщины
И, наконец, он понял, что миру приходит конец. Эта уверенность крепла в нем с пугающей медлительностью. Талант его был не идеален – скорее, драгоценный камень с кучей мелких изъянов. Обладай он способностью видеть будущее отчетливо, не будь его ясновидение лишь частичным, жизнь его, возможно, устроилась бы совсем иначе. И все же отдельные, неясные клочки сложились в цельную картину, и он понял, что Земля скоро погибнет. Впрочем, та же уверенность в том, что гибель неминуема, говорила ему и то, что это означает не только смерть его одного. Это будет неотвратимый конец всего его мира, каждой отдельно взятой жизни на нем. Вот что он увидел, сложив обрывки вместе: что конец настанет через две недели, вечером четверга.
Звали его Артур Фулбрайт, и ему нужна была женщина.
Надо же, как странно! В смысле – знать будущее. Причем знать самым причудливым образом: не как нечто цельное, не как проекцию на сегодняшнюю действительность, а клочками и осколками, вырванными из общей ткани. В непредсказуемой последовательности: вот сейчас из-за угла выедет грузовик… это позволяло ему… в этом году победит Серый Призрак… обитатель двух миров… поезд уйдет на две минуты раньше расписания… он видел будущее словно сквозь темное стекло… ты найдешь вторую запонку в аптечке… в общем, он не до конца осознавал, что дает ему эта его способность.
Много лет тихий человечек с шаркающей походкой, осторожными словами и осторожными взглядами жил с овдовевшей мамой в восьмикомнатном доме, обсаженном жимолостью и душистым горошком. Много лет он работал непонятно кем непонятно где; много лет он возвращался с работы домой к маме, которая всегда готова была утешить. Много лет почти ничего не менялось, не происходило – во всяком случае, ничего такого, что стоило бы запомнить. Хорошие годы, тихие.
Потом мама умерла. Ее ночное дыхание замедлилось как пластинка на патефоне – старом заводном патефоне, что стоял на чердаке под белым покрывалом – и она умерла. Жизнь проиграла ей свою мелодию, и та естественным образом подошла к неутешительному концу.
Для Артура это означало перемены.
Все, никакого больше безмятежного сна, никаких больше тихих вечерних бесед, игр в вист или в нарды, никаких больше ленчей дома – вовремя, чтобы успеть на работу, никаких больше тостов с корицей и апельсинового сока на завтрак. Все, что ему осталось – это однополосное шоссе, перемещаться по которому ему предстояло в одиночку.
Ему пришлось научиться обедать в ресторанах, найти место, где у мамы хранилось чистое белье, привыкать отсылать одежду в прачечную.
А еще до него начало доходить – спустя шесть лет после маминой смерти – что он может видеть будущее. Иногда. Не то, чтобы это его встревожило. Даже удивило не слишком. Слово «устрашило» относительно его видения будущего ему вообще не приходило на ум, так что, если бы не вид всепоглощающего огня конца света, эта его способность не причиняла бы ему никакого беспокойства.
Но он это видел, и это обстоятельство меняло все.
Потому что теперь, когда ему предстояло умереть, когда ему осталось две недели и ни дня больше, ему необходимо было найти себе хоть какую-то цель. Не мог же он взять и умереть, жалея о чем-нибудь. И вот он сидел в кресле-качалке с высокой спинкой в темной гостиной, в пустом восьмикомнатном доме, а цели так и не находилось.
Собственная смерть никак не укладывалась у него в голове. Осознание маминой смерти уже далось ему нелегко, хотя он понимал, что рано или поздно это произойдет (хотя связанные с этим последствия ему в голову не приходили). Совсем другое дело – его собственная смерть.
– Как человек может дожить до тридцати девяти лет и не иметь ничего? – спрашивал он себя. – Как такое вообще возможно?
И ведь так оно и было. Он не имел ничего. Ни таланта, ни достижений, ни наследства, ни цели в жизни. И, перебрав в уме все свои недочеты, он дошел до самого существенного из всех. Того, из-за которого он не мог считать себя настоящим мужчиной, как бы ему этого ни хотелось. Отсутствие женщины. Он до сих пор оставался девственником; он ни разу не обладал женщиной.
В последние оставшиеся Земле две недели Артур Фулбрайт понял, наконец, чего хочет. Хочет больше всего остального, больше славы, или богатства, или положения в обществе. В последние свои дни на Земле он желал простого, незамысловатого.
Артур Фулбрайт желал женщину.
Деньги кое-какие у него имелись. Мать оставила две тысячи долларов наличными и в ценных бумагах. У него самого на банковском счету лежало еще две. Всего выходило четыре тысячи, и это вдруг сделалось ужасно важным, но только до определенного момента.
Идея купить женщину пришла к нему после долгих размышлений. Первую попытку он предпринял со
