Но душу девушке опоганил. Она в общаге напилась, рыдала. Подружки, конечно, были в трансе, тормошили, расспрашивали, но добились только бессвязных причитаний взахлеб:
— Ой, девчонки не могу! Как вспомню… Мразь старая, поганая… С души воротит!..
Говорят, чуть не дошло до суицида. Ее обнимали, уговаривали, возникла мысль обратиться в деканат — нет, потерпевшая подняла форменную истерику, про официальные инстанции пришлось забыть.
Соседки по комнате всю ночь дежурили по очереди, тряслись от страха: вдруг подружка вздумает… страшно сказать, что. По общаге и по всему курсу, а потом и по факультету забушевали слухи. И вот нашлись два Д’Артаньяна, которые не удержали души прекрасные порывы.
Тут Савельич чуть хмельно помотал головой:
— Ребята, я не знаю, как там и что, свечку не держал, но…
Но по общепринятой версии ход событий таков. Эти два рыцаря вечером подстерегли профессора в укромном месте, попытались указать ему на недостойное мужчины поведение. «Старый черт», по их словам, сильно перепугался, «чуть штаны не запоносил»… и как назло, мимо проезжал милицейский УАЗ-452, в просторечии «буханка», даже не патрульный, а из службы вытрезвителя, так называемый «луноход».
В позднесоветские времена вовсю работали службы по искоренению пьянства и алкоголизма: лица, находящиеся на улице в нетрезвом состоянии, уже считались нарушавшими общественный порядок и мешавшими нормальным гражданам, даже, если они ни к кому не приставали, не задирали. Конечно, одно с другим нередко сочеталось, нетрезвые лица устраивали в общественных местах злостный барагоз, хотя бывало и так, что эти лица просто пытались с трудом найти равновесие, либо уже мирно отдыхали на газонах, приблизясь к состоянию нирваны. В любом, однако, случае все одни подлежали задержанию и транспортировке в вытрезвитель, где их ждали холодный душ, медицинская помощь при необходимости, казенная койка, а затем и вручение штрафной квитанции — данный сервис не был бесплатным. Если же пьянство достигало стадии алкоголизма, то есть настоящей болезни, то алкаша могли поместить в так называемый Лечебно-трудовой профилакторий (ЛТП), заведение с суровыми условиями, сильно напоминавшими места лишения свободы. По существу, так оно и было, все это относилось к ведомству МВД. При этом сотрудники вытрезвителей и ЛТП в милицейской иерархии считались «низшей кастой».
К ним и бросился за помощью напуганный интеллектуал — не совсем по профилю, но милиция есть милиция. Задержали всех. Доставили в ближайшее отделение, где сбыли с рук — разбирайтесь! Быть бы грандиозному скандалу, однако опытный профессор добился того, что позвонил проректору, своему хорошему знакомому… Он вообще крепко обставлялся в институте, в частности, на должность декана химфака сумел протащить своего ставленника: неплохого ученого и преподавателя, но совершенно безвольного, бесхребетного человека, которым крутил-вертел как хотел, при том сам оставаясь в тени.
Когда на квартире проректора раздался поздним вечером звонок, и тот узнал о случившемся, то ужаснувшись, полетел в отделение гасить ситуацию. Неимоверными клятвами, уверениями, биением себя в грудь удалось обойтись без протокола, хотя слухи, конечно, полетели, достигнув и местного Олимпа. То есть Областного комитета КПСС (сокращенно — обком).
Ректор политеха в тот момент готовился к переизбранию на должность. Что там говорить, это было формальностью, кандидатура была вполне согласована с партийной и советской властью. Ученый совет института без вариантов проголосовал бы «за». Быть может, при нескольких голосах «против», что общего расклада бы не изменило. Однако, случившееся — нонсенс, мягко говоря. Похоже, что в обкоме ректору вставили умеренный фитиль в некое чувствительное место: удивляемся, Андрей Васильевич… Что вообще происходит в вашем коллективе?.. Как такое возможно в научной среде?.. А у вас ведь выборы на носу? Да-да, помним. Ну что ж, желаем успеха. Всего доброго…
Все это очень сдержанно, но суховато. Андрей Васильевич, полностью владевший тонким искусством Эзопова языка советских чиновников, понял, что им чуть-чуть недовольны. Так, на первом уровне. И дают это понять: мол, срочно исправляйся. Если получится, все милостиво забудем, как бы ничего и не было.
После этого ректор начал лично вгрызаться в ситуацию, не хуже Эркюля Пуаро или там миссис Марпл. В результате крайними оказались тюфяк-декан и два идальго, защитники прекрасных дам. Они были стремительно отчислены и переданы в распоряжение военкомата. В настоящий момент оба проходят службу в рядах Вооруженных сил СССР, скоро должны демобилизоваться. Декана на всякий случай тоже сместили до рядового доцента кафедры медицинской химии, а на его месте оказался знакомый нам ЛСД…
— Вот так ребята, — подытожил Козлов, наливая себе последнюю. — Хотите верьте, хотите нет. Недоказуемо. И я доказывать не буду.
И запрокинул стопку.
— Верим, — хмуро сказал я.
Я поверил в это, во-первых, потому, что вряд ли Николай Савельевич обладал талантом сочинителя, а во-вторых, мне это было так знакомо! Я тоже несправедливо был отчислен потому, что вступился за оскорбленную девушку. И я немедля всей душой встал на сторону тех двух парней.
— Мразь, — добавил я после паузы столь же пасмурно.
— Это точно, — кивнул Савельич, с трудом прожевывая ломоть буженины. — Ну, ребята, все! Переодевайтесь в штатское, да пошли.
…Мы с Сашей вышли за ворота технопарка. Солнце заметно откатилось на закат, но пекло пока не спадало: раскаленное за день каменное чрево города отдавало жар.
Саша достал сигарету, закурил:
— Ну что, домой? — спросил он так, словно теперь я решал, куда нам идти. Наверное, он сделал это неосознанно, но я это отметил. Неформальный лидер интуитивно почуял во мне альфа-качества. Ну и ладно. Главное, не перегнуть.
Я вспомнил про бланк перевода в нагрудном кармане.
— Нет. Мне в одно место надо.
Он пожал плечами, затягиваясь. Выдохнул дым:
— Ладно. А я в общагу.
И мы расстались. Выйдя к трамвайной линии, я вынул бланк, посмотрел номер почтового отделения. Посмотрел адрес отправки. Из «дома», естественно. От родителей Василия Родионова. Усмехнулся этому и обратился к прохожей тетушке:
— Добрый вечер! Не подскажете, где тут ближайшая почта?.. — и поблагодарив, пошел.
Идя, осматривался не без любопытства. Обратил внимание на летнее кафе-мороженое «Аэлита» — типичную для тех лет «стекляшку», где живо тусовался народ, видимый сквозь прозрачные стены. Мелькнула мысль: зайти?.. Но тут я повернул за угол, увидел темно-синюю вывеску «Отделение связи», мысль отлетела.
Официальные настенные таблички разных учреждений в СССР — особая и поучительная тема. Они были строго шаблонными наряду с печатями, штампами, типографскими бланками — одна административная кухня, определяемая специальными постановлениями. Вывески стандартизировались по размерам и цветовой гамме; у органов власти они были вишневые, у организаций промышленных, хозяйственных, транспортных, образовательных — как правило, черные. Сберкассы были оснащены зелеными эстампами, отделения милиции — светло-синими. У медиков почему-то в этой сфере был разброд, зато у почты полный порядок. Здесь царили темно-синие таблички. Такого же цвета были почтовые ящики для междугородних писем и открыток, а для переписки внутри города был предназначен ящик красный. Возле каждого отделения связи были обязательно установлены два ящика: синий и красный. Конечно, были они и здесь.
Добавлю от себя, что имелись еще и желтые ящики: такие же стандартные, но предназначенные исключительно для билетов лотереи «Спортлото». Это отдельный разговор.
За вертикальную деревянную ручку я потянул тяжеленную дверь… В помещении меня охватила приятная прохлада, а народу почти не было, и я без помех подошел к пустому окошку.
Бланк у меня забрали, выдали другой, покрупнее, велели заполнять. Для этого была предусмотрена казенная чернильница-непроливайка, куда надо было макать перьевую ручку с деревянной рукояткой. Скрипя плохим разъезженным пером, я заполнил бланк, предъявил его вместе с паспортом — и получил три купюры: два червонца и синюю пятерку.
