Отойдя в укромный уголок, я сунул деньги во внутренний карман пиджака и уже вознамерился было выйти, как дверь открылась…
И впустила в помещение профессора Беззубцева. Собственной персоной!
Выглядел он крайне импозантно: в шикарной импортной ветровке, небесно-голубых джинсах, кроссовках «Адидас». Ну вот — мелькнуло в голове — сейчас увидит меня… Поди, не забыл мою дерзость. У таких типов память хорошая… И я морально приготовился дать корректный, но жесткий отпор, если вдруг злопамятный интеллектуал вздумает включить бульдозер в мой адрес.
Впрочем, ему, похоже было не до меня. Шаг резкий, лицо злобное. Почти свирепое. Ничего себе! Какой шмель укусил?
В один миг Беззубцев оказался у стойки.
— Девушка! — надменным баритоном повелел он. — Позовите-ка вашу заведующую.
Ни здрастье, ни пожалуйста. Каков гусь⁈
Будь на месте почтовой служащей я — конечно, в карман за словом не полез бы. Уж постарался бы морально посадить на жопу. Но девчонка оробела, в ужасе залепетала что-то, так и порхнула с места. Психологическая атака явно увенчалась успехом. Ну да что там: такой солиднейший, представительный вид, ухоженное лицо, золотые очки… Сработало. Через несколько секунд раздался женский голос:
— Здравствуйте! Слушаю вас.
— Слушайте. И очень внимательно! Я имею предъявить вам серьезные претензии. Будьте любезны…
Все это я не видел, но слышал. Я так удачно оказался у стеллажа с газетами, журналами, открытками, что можно было делать вид — разглядываю, перебираю, ищу что-то. Я этот вид и делал, а сам слушал.
Претензия профессора заключалась в том, что куда-то подевалось международное заказное письмо на его имя. Из Венгрии. Письмо от коллеги-химика, очень важное, по работе. По расчетам адресата, давно должно прийти, но нет его и нет! Профессор Беззубцев возмущен! Его переписка с мадьярским коллегой имеет важное научное значение…
Говорил он, паразит, безупречно, разве что с некоторыми чересчур пышными оборотами. Но суть не в этом. Все это было такое изысканное хамство! Я сразу угадал в его словах бесконечное презрение к людям, которых он не то, что ставил ниже себя, а между ними пропасть. Он великий, а они пыль, никто. И ведь умел передать это! Интонациями, модуляциями… Наконец, выразив это, он потребовал принять меры, выяснить, найти — и ушел, не простившись.
Я выбрал универсальную открытку с симпатичным букетиком — чтоб не подумали, будто подслушиваю — заплатил шесть копеек и вышел. Задумался. Повернул за угол и все шел и думал. Письмо из Венгрии! Конечно, ничего необычного в том нет, но в контексте личности Беззубцева…
— Эй! — насмешливо окликнул меня сзади юный женский голос. — Нехорошо не замечать старых знакомых!
Слегка вздрогнув, я оглянулся.
Точно. Справа, улыбаясь, стояла знакомая мне краса-девица из коридора главного корпуса. Елена! — подсказала память. Никонова. В модном джинсовом костюмчике, с прической-каре. Под Мирей Матье или Дороти Хэмилл.
Всю мою злость как ветром сдуло.
— Здра-авствуйте, юноша, — со смешинкой в голосе протянула она.
— Здравствуйте, юная леди, — я попал в тон. И заметил в красивых серых глазах искорку любопытства. — А вы меня сразу узнали?
— Ну, еще бы не узнать! Вашу амуницию ни с чем не спутать. Вы ведь все в том же смокинге? Как говорится: и в пир, и в мир, и в добрые люди…
Ты гляди, какая ехидная личность. Пока не соображает по дурости, а потом ведь жизнь начнет учить. Если с мужем вздумает так язвить… ну ведь тут смотря какой муж попадется. Иной без долгих слов так пришлет в табло, что белый свет перевернется. А другой — ну вот как я — наоборот, найдет ответное острое словечко, да в самое больное место, аж облезешь от злости… Ладно! Мы тоже за словом в карман не лезем…
Глава 11
— Эх! — я комически развел руками. — Вот так всегда бывает в свете: судят по наружности. И кому какое дело, что за сердце бьется под нумерованной шинелью!
Конечно, я сказал это навскидку, как помнилось. В оригинале вроде бы нумерованная была фуражка, но память это подбросила с запозданием.
Хорошенькое личико изменилось в мою пользу. Девушка смотрела с явным интересом.
— Классиков цитируете? — наконец сказала она. — Лермонтова?
Смотри-ка ты, знает! Да, в те годы учителя русского и литературы трудились на совесть. Да и все другие тоже.
— Ну, цитатой это не назвать. Так, вольный пересказ. Но в целом да. А вы, с позволения спросить, далеко ли направляетесь?
Говоря это, я видел, как интерес разгорается пуще. Продвинутая городская барышня никак не ожидала таких оборотов от провинциального паренька.
— Собственно… — она слегка поводила взглядом по вечернему небу. — Просто так, пройтись по бульварам. Почти как в Париже.
— Мир посмотреть, себя показать…
— Можно и так. А что, есть встречные предложения?
— Есть.
— Например?
— Например, вот, — я махнул рукой в сторону «Аэлиты», чей стеклянный угол был отсюда виден. — Лето без мороженого, это, знаете ли… все равно, что деревенская свадьба без гармошки.
— А! — очень оживилась она. — А вы, должно быть, многократный участник деревенских свадеб?
— Приходилось, — с достоинством ответил я. — Правда, не в роли жениха.
— Так все же впереди!
— Безусловно, безусловно… Ну так, простите, мы идем или нет?
Она помедлила самую малость. Решила еще словесно покривляться:
— Вы — не знаю, а я как раз собралась в ту сторону идти.
— И прекрасно. Как минимум прогуляемся.
Пошли. Я понимал, что главное — не молчать:
— Знаете, раз уж мы с вами спутники и собеседники, позволите кое-о-чем расспросить?
— Ничего не обещаю, но попытайтесь…
Глубоко светский разговор велся на «вы», и я видел, что спутнице-собеседнице доставляет удовольствие такое манерное, хоть и ироничное общение. Я понял, что удачно нажимаю на какую-то ее душевную кнопку.
— Хорошо! Попытка номер один: предлагаю перейти на «ты». Без всяких условностей типа брудершафтов. Оставим это европейцам. А у нас свой русский этикет. Согласны? То есть согласна?
Говоря все это, я отлично отдавал себе отчет, как балдеет Лена от моих речей, какие странные замыкания вспыхивают в девичьем мозгу. Когнитивный диссонанс, как любят выражаться в двадцать первом веке. Я даже примерно читал ее мысли. Они где-то такие: какой интересный тип… его бы приодеть, подстричь… А?
— Ну, в принципе… почему бы и нет, — осторожно произнесла она. — Мы ведь немного уже знакомы?
— Совершенно справедливо. Вы… прости, ты — Елена. Допускаю, что премудрая. Что прекрасная — это обсуждению не подлежит.
Чем грубее лесть, тем лучше она действует на женщин, даже умных. Такой вот странный переулок есть у них в психике. Заворачивать в него можно, не сомневаясь ни на секунду. Я совершенно уверен, что душа моей спутницы облилась в эту секунду тем, что в сто раз слаще меда.
— А ты — Василий. Что значит — царь?
— Приблизительно.
Беседуя столь изысканным образом, мы достигли «Аэлиты».
Я как мог изящно сделал приглашающий жест:
— Итак, что решили?
Прекрасная-премудрая особа поколебалась, но любопытство взяло верх. Все-таки слишком необычный ей встретился молодой человек. Да и мороженое с какой-нибудь вкусовой добавкой — само по себе штука очень неплохая. Да еще и, судя по всему, на халяву.
— Ну, идем.
В кафе было довольно многолюдно, сдержанно-шумно, и даже негромко играла приятная неторопливая мелодия — «релаксирующая», как стали говорить много позже. Щуплые пластиковые столики на трубчатых железных ножках, в том де духе и стулья. Элегантный минимализм — стиль, к 1978 году заметно устаревший, думаю, «Аэлита» была открыта лет десять тому назад, когда освоение космоса еще было в диковинку-не в диковинку, но, по крайней мере, довольно актуальной повесткой. Отсюда и название. Ну, а к концу семидесятых…
В поздние Брежневские годы стал входить в моду стиль «ретро»: тяга к «бабушкиной» утвари. Некоторые продвинутые люди кинулись по деревням, чуланам, чердакам и даже свалкам в поисках икон, старинных буфетов, бюро, напольных канделябров, часов «Павел Буре» и многого еще в таком же духе… Иные ушлые умники на антиквариате, особенно на иконах заколачивали приличные бабки, а полулегальные и нелегальные артельщики да цеховики наловчились поставить на поток производство всяких псевдо-винтажных штучек. Это сделалось массовым поветрием, и тогдашняя власть смотрела на это не очень одобрительно, хотя в целом сквозь пальцы. Да, были публицисты-романтики социализма, возмущенные «мещанством» и «вещизмом», как они это называли; им вторили доживавшие свой век комсомольцы двадцатых годов и первых пятилеток, навсегда ушибленные Маяковским и Багрицким: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на Кронштадтский лед…» Такая публика клубилась, как правило, на страницах «Литературной газеты», которая по умолчанию считалась либеральной, ей позволялось побольше, чем официальной прессе.
