куда не надо. Впрочем, не важно. Осталось всего-то несколько человек — я, да еще несколько бывших уже рабов. Мы, кстати, видели твои… ну, подвиги что ли, даже не знаю, как бы так помягче и понятно назвать. Эти мягкотелые имперские голубки потом сторонились того дома, говорили, что там всякая нечесть теперь обитает, а те, кто первыми заглянул и вовсе от ужаса чуть ли рассудок не потеряли, рвало их знатно, — ехидно он посмеялся. — Скажу лишь, что ты, конечно, тот еще зверь, но очень полезный зверь. Всю эту шелуху, которая все чего добилась — это родилась, где надо, давно было пора изрезать на куски, чему я очень рад. Ты молодец. Хороший зверь. Короче, терпел я бедствие какое-то время, но пожитков хватало, чтобы протянуть первые деньки. Да и захватчики оказались не такими уж и ужасными: не грабили, не насиловали, даже потом своими силами все разрушенное восстанавливали. Ну я и тут успел — нарисовал пару бумаг нужных и мне заплатили за якобы причиненный ущерб. Но знаешь ли, что самое прекрасное? Границ же теперь нет, и пошлин никаких нет. Да и ты некоторых конкурентов убил, за что тебя еще раз благодарю. Так что я цвету и пахну. Живу себе, пока вот тебя не увидел там на арене. Не думаешь же, что после такого я не приготовлюсь. Да я, честно сказать, и до этого тебя ждал. Знал, что однажды ты вернешься. Вон всяких штучек накупил, — указал он рукой на мой ошейник, — да, да, незаконных, но жизнь же нужно как-то жить. Признаться на миг я воспылал надеждой, что ты ко мне так явишься, обнимешь как старого друга, и мы начнем жить как в старые добрые времена, но нет, ты вон как, на крышу соседнюю что-то взобрался — да, да, мы тебя наблюдали все это время, — ну и приготовились, как говорится, гостей принимать.
— Я убью тебя, — вдруг все же излился я, не сдержав порыва. Его вид, будто не держал он меня вопреки воле моей, а наоборот даже сохранял и оберегал от всяких опасностей, словно любящий родич или защитник какой, напрягали во мне каждое воспоминание.
— Убьешь, убьешь, — бросил он снисходительно, махнув рукой. — Но прежде лучше расскажи как ты поживаешь. Чем занимался все это время?
— Вершил справедливость.
— Что-то уж больно потрепала тебя эта справедливость, — водил он по мне своими мерзкими глазами с ног до головы, нигде конкретно не задерживаясь. — Все вы борцы за справедливость такие воинственные, куда бы деться. Вечно норовите куда-то залезть, будто бы сумеете спасти всех или изменить этот мир. Только вот хуже делаете для других. Мир уже давно сформирован, и законы в нем установлены. Нечего тут трепаться о всяком.
— Не мы, так потомки увидят наши кирпичи, и отстроят ими нужное время.
— Да чтоб тебя, глупец, какая разница, что будет потом, — гаркнул он в раздражении и продолжил подобным тоном, — какая разница, что будет там, где нас нет и скорее всего не будет. Думай о себе, береги себя, заботься о себе. Кто, если не ты? Если бы каждый думал о себе и заботился о себе, то не было бы в мире тех, кто нуждается в помощи. Чужая забота делает человека слабым.
— Вот именно, если бы в этом мире не было думающих только о себе, то и не было бы страждущих, бедных и прочих бедолаг. Именно такие как вы и привносите притеснение, убиваете невинных, отнимаете чужое, заставляете страдать, пока пируете, покрывая свои тела мерзким жиром. Вас и нужно убивать, чем я, собственно, и занимался.
— Все, хватит, ты меня утомляешь. Какой-то глупый диалог. Добро, зло, потомки, справедливость и прочая хрень — оставь это всяким дармоедам философам. Утомил, — бросил он в конце, развернулся и закрыл за собой дверь, снова оставив меня наедине с самим собой в этой тьме с проблесками света в щелях двери.
Мне стало вдруг обидно, до боли обидно все от той старой, изнывающей так сильно, раны — несправедливого устройства жизни. Почему подобные ему люди завладевают положением, а те, кто стремиться, или по крайней мере просто не причиняет никому вреда и живет себе в тишине, вынуждены оказываться в убытке собственной свободы?
Не найдя ответа, а, быть может, просто себе не признаваясь, боясь, что правда компрометирует меня перед собою же, банально завалился спать.
Открыл глаза внезапно, но не сразу этого понял. На мне словно были шоры, и приходилось усиленно мотать головой, но чем сильнее я это делал, тем меньше видел. Все ускользало, иногда резкими, а иногда плавными картинками перетекая из одного состояния в другое. Первая логика — дует ветер. Однако я его не чувствую, но знаю, судя по тому как колеблются кончики материи на грязной от сажи палке. Это штандарт. Попытался задуматься об этом, но тут же мое внимание перевелось куда-то в сторону, даже сам не понимая куда. Все так размыто: и вокруг, и в голове, и даже руки собственные я не вижу целиком, хотя знаю, что шевелю ими. Это тоже странно — я образно знаю, но не чувствую. Я знаю, что дует ветер, но кожа этого не ощущает; я знаю, что стою на поверхности, но ноги не упираются в опоры; я знаю, что стоит острый запах, но нос в бессилии. Я знаю. И я знаю, что вокруг лежат бездыханные тела, а ветер приносит смрад. И еще я знаю, что эти люди погибли от рук притеснителей, не сумев и не имея сил защищаться, словно домашний скот на заклании, полностью подвластные желудку своего хозяина. И ощутил гнев; не осознание, а какая вспышка прошлась во мне, дав ощутить себя. Теперь совсем наоборот: чувство есть, но нет знания этого чувства. Слезы одна за другой каплями стекает по моим щекам; плечи и пальцы дрожат; горло пытается выть, но грудь слишком защемило. Все эти люди каким-то образом, не знаю как, но они мои, и грусть от их потери разрывает изнутри.
Открыл глаза внезапно, и сразу все понял. Дышу тяжело и весь горю. Чувствую, что по щекам льется влага, а губы вкусили соответствующий привкус. Прикрыл глаза и успокоил себя. “Это просто сон, просто еще один очередной, дурацкий сон”, - произнес я себе вслух, как напоминание, чтобы осознать то, что в мыслях.
Так прошло, как мне казалось, утро. Минуло несколько часов с тех пор, и у меня было время обдумать мои, так сказать, грезы. Только, наверное, сейчас, спустя время
