нескольких метров, посыпая землю семенами из своей метелки, потом, словно услышав зов родных мест, взмахнул листьями и направился в сторону юга.
Через несколько минут к нему присоединился еще один, потом еще, и, наконец, наша плантация полностью опустела — лишь торчали из земли невысокие, грубо оборванные пеньки. А борщевый клин медленно летел, постепенно скрываясь с глаз.
На крыльцо, зевая и почесывая живот вышел профессор Грубов и без особого интереса посмотрела на опустевшую плантацию.
— Профессор! — воззвал я к нему. — Они все… все улетели!
— Ну и ладно, — махнул тот рукой. — У меня все записано.
И ушел досыпать.
Профессор Грубов оказался довольно беспокойным соседом. Он говорил, что ему лучше размышляется, когда он поет, а размышлял он практически все время, когда не спал. А спал он мало — говорил, что ему жаль тратить на сон время, которое можно потратить на размышления. Я даже купил себе беруши, но профессор меня отругал — две недели назад он как раз разработал абсолютно полный звукогаситель (АПОЗ) и любезно одолжил его мне для опытов. Мне надел его на себя и очутился в абсолютной тишине — это было очень приятно, но уснуть я не успел, так как профессор меня растолкал и заставил снять аппарат с головы. Проблема была в том, что АПОЗ работал по принципу генерации антизвука — как только его датчики регистрировали какой-то шум, один из восьми встроенных в него звуковых генераторов производил свой собственный, тональность и частота которого была подобрана таким образом, что исходный шум гасился до нуля. Аппарат работал отлично, но только, так сказать, вовнутрь — в шлем ни один звук снаружи не проникал, все гасилось. А вот шум снаружи, естественно, повышался и чем больше шумов регистрировали датчики аппарата, тем больше шумел он сам. Полная аналогия с кондиционером, который снижает температуру внутри комнаты, но повышает снаружи. Я предложил профессору изготовить две экземпляра — для меня и для него самого, и на один вечер это стало решением — ни он, ни я ничего не слышали. Однако скоро к нам в квартиру вломился дядя Мумтаз с группой возбужденный сопровождающих и нам стоило большого труда их успокоить. Оказывается, один АПОЗ — нехорошо, но два — много хуже, так как они начинают регистрировать звуки друг друга и, естественно, реагировать на них. Вой и визг этого дуэта заставил обычно спокойного дядю Мумтаза вспомнить все ругательства, которые он когда-либо знал. Сказал он их громко, а профессор в тот момент еще не успел выключить свой аппарат — и надо сказать, АПОЗ ответил дворнику более, чем достойно. В итоге нас даже не побили, просто взяли обещание, что мы больше не будем включать эту шайтан-машину.
После того, как нас покинул Вениамин профессор проводил много опытов в области кулинарии. Например он изучал способы приготовления пищи при сверхвысоких температурах. Обычный суп, толковал он мне, при температуре около ста градусов Цельсия варится два-три, а то и все четыре часа. При температуре десять тысяч градусов он должен приготовиться в сто раз быстрее, если же дойти до миллиона, то характеристический объем борща (он, кстати составляет девять литров и восемьсот миллилитров) можно будет приготовить примерно за секунду. Мои возражения, что при такой температуре испарится и вода, и картошка и даже говядина он отмел, сказав, что если перед приготовлением их сильно охладить, тогда они просто не успеют этого сделать, а если и успеют, то невелика беда, ведь картошка остается картошкой даже превратившись в плазму. Я, честно говоря, не нашелся, что ему ответить.
Если вы думаете, что профессор ограничивался теоретизированием, то вы ошибаетесь — он в первую очередь экспериментатор. Кухонную установку мгновенного приготовления отличных лакомств (КУМПОЛ) он собрал примерно за неделю, и я лично поучаствовал в ее монтаже — наматывал сверхпроводящую обмотку на микротороид. К сожалению я перепутал полярности и КУМПОЛ сработал не так, как следует — он должен был суп сначала заморозить, а потом разогреть, а вышло наоборот, так что борщ был подан холодным. Даже, я бы сказал, очень холодным — оттаивал он двое суток, а потом его пришлось еще раз прокипятить, так как пах он после оттаивания явно не борщом. Я его есть не стал — наелся сухарями и шпротами, так что профессор унес кастрюлю к себе на кафедру. Результаты апробации на следующий день он прокомментировал в том смысле, что никто пока не умер, да и бог с ними со всеми. КУМПОЛ он после этого перемонтировал и дважды делал в нем кашу, но там что-то не так вышло с дозировкой и после конденсации ее получилось совсем мало. Воробью на полклюва, как поэтически выразился профессор. Но, кстати, как раз воробьи ее есть не стали, а рискнувший ее немного поклевать голубь чуть не сдох. Во всяком случае, кашлял он очень сильно.
Естественно, как настоящий ученый профессор не мог не зайти с другого бока и не попробовать экстраполировать кривую в область низких температур. Возвращаясь к исходной точке — борщ готовится три часа при ста градусах, сколько он будет готовиться при нуле? Тут в дело вступает высшая математика, так как на ноль делить нельзя; профессор вывел довольно сложную аппроксимирующую нелинейную функцию, которая дала результат равный примерно полугоду. Профессор с энтузиазмом загрузил девятилитровую кастрюлю со всеми ингредиентами в термостат и торжественно завел таймер. Закавыка вышла с овощами — их предстояло закладывать только через пять месяцев, логика требовала, чтобы они были нарезаны и приготовлены для закладки в день запуска таймера, а здравый смысл — в день закладки. Тут у нас с профессором вышел некоторый спор — он отстаивал путь логики, я упирал на здравый смысл. В итоге мы положили овощи сразу, тем более, что они уже были готовы. Встал еще вопрос с солью — его решили тем же способом. Термостат был торжественно закрыт, для надежности я повесил на него еще один замок.
Ждать обеда предстояло очень долго, так что я предложил профессору хотя бы попить чайку. Увы, в чем профессора не упрекнуть, так это в непоследовательности — он сыпанул три чайные ложки чая в заварочный чайник, залил холодной водой и поставил в холодильник. По его расчетам на приготовление древнего ароматного напитка должно было уйти недель восемь. Я вздохнул и, сказав, что мне нужно навестить больную тетушку, малодушно удрал. Пошел в кафе — но и там мне не повезло, так
