длинные волосы, длинный нос и длинные пальцы. Вручаю ей горшок с кривым гиацинтом.
– Опять от тебя пахнет чем-то странным, – говорит она вместо «привет». – Как будто ты возилась у Джона в подсобке.
– Чем странным?
– Остатками вчерашнего снега и неучтенными грехами. На тебя не похоже.
На улице все еще светло. Возле каменного креста с кельтским узлом стоит на коленях Тилли, в руках у нее небольшой секатор с красными ручками. Плети плюща, плотно обвившие изголовье могилы, кажутся пластмассовыми.
– Катрин! – на французский манер окликает меня она.
Я подхожу ближе.
– Скажи что-нибудь по-русски.
Ее полные ноги в брюках из бежевой плащевки упираются в непромокаемый коврик с нарисованными бассет-хаундами. Вид у собак скорбный, как у самой Тилли.
– Уж небо осенью дышало, – начинаю я, – уж реже солнышко блистало, короче становился день, лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась. Ложился на поля туман, гусей крикливых караван тянулся к югу.
– Кью-у-у-угу, – уронив секатор, тянет Тилли, – Обожаю. Ты как будто заклинание произносишь. Еще несколько слов, и я превращусь в кладбищенскую статую.
Она смотрит на выпачканные мокрой землей перчатки, проверяя, не начались ли уже метаморфозы. Под черными разводами на ткани проступают мелкие незабудки и еще какие-то розовые цветы.
– У отца Джона есть подсобка?
– Есть, – Тилли все еще не моргает.
– Что там? Неучтенные грехи?
– Пыль, – отрывается она наконец от созерцания. – Старые молитвенники и облачения. Сломанные игрушки из детского уголка.
– Ты там была?
– Джун была. Почему ты всегда привозишь ей некрасивые цветы?
– Потому что она умеет с ними обращаться.
– Это правда, – соглашается Тилли. – У нее сухая палка расцветет. Пиццу ты тоже привозишь невкусную. Отец Джон любит, когда песто побольше. И ветчины.
– Я знаю, но так надо.
– Для чего?
– Для смирения плоти. Для чего же еще?
– До твоего появления, – Тилли смотрит на меня снизу вверх, – мы и не подозревали, что плоть можно смирять пиццей.
– Лиха беда начало, – отвечаю я по-русски. – Мне пора. Береги себя.
– Леа научилась печь ангельский бисквит, – доносится уже мне в спину. – Если бы ты всем нравилась, тебя приглашали бы на четверговые чаепития.
На прошлой неделе были безглютеновые маффины с инжиром и вишнями, на позапрошлой – безореховый «Эстерхази», до этого – веганские сырные слойки. Бросив курить, Леа обрела новую зависимость, разделить плоды которой соглашался весь приход.
Я не успеваю ответить, на полном ходу в меня врезается Ида, семилетняя дочь Тилли.
– От тебя пахнет, – она утыкается лицом мне в живот, – белыми цветами в холодном ведре.
– Холодном? – аккуратно отстраняю ее от себя.
– Ну да. Жестяное ведро, в нем ледяная вода и высокие цветы.
– Лилии?
– Не знаю, – Ида пожимает плечами, – просто белые.
– Ладно. Ты хорошо себя вела?
– Не очень.
– А если подумать?
– Очень не очень.
Сую руку в карман, нащупываю маленькую, размером в один дюйм фигурку.
– Держи и не благодари.
– Профессор Макгонагалл! Такой у меня еще нет.
– Теперь расскажи мне кое-что.
– Что? – Ида не смотрит на меня, потому что пытается снять с Макгонагалл черную остроконечную шляпу.
– У отца Джона есть подсобка. Что в ней?
От слишком резкого движения шляпа летит в одну сторону, фигурка в другую.
– Сломанные игрушки, – Ида смотрит себе под ноги, – и неучтенные грехи.
– Ты была там?
– Не-ет, – тянет она. – Детям туда нельзя.
– Тогда откуда ты знаешь?
– Марфа сказала.
Чернокожая Марфа приглядывает за малышами, когда идет проповедь, и занимает заскучавших детей постарше несложными оригами. От ее креольского акцента в церковном органе западают педали. Я все равно ничего не пойму, даже если она согласится произносить слова по слогам.
МАРТ
Бумажный стаканчик с чаем они поставили в другой бумажный стаканчик, чтобы не было слишком горячо. Сахарных пакетиков принесли не два, а с запасом, спросив сначала, не предпочитаю ли я сахарозаменитель. Кто-то предложил плюшку с изюмом и переводчика.
– Скрипач не нужен.
Данила так говорил, когда я предлагала нанять специально обученного человека для сложных дел: выпилить намертво приржавевший кухонной кран, заменить прогнивший столб у забора или выбрать страховку для машины. Тогда я злилась, а сейчас видела, что он прав. Специально обученные люди поили меня чаем, кормили плюшкой, обнимали, внимательно слушали, выражали сдержанное сочувствие, но искать моего мужа не собирались.
По-человечески повела себя только Магда, парамедик, которая приехала на вызов, когда я во время одной из бесед потеряла сознание.
– Знаю я такие истории, – сказала она, измеряя мне одновременно давление и сахар. – Пропадают сначала без вести при неустановленных обстоятельствах, а потом оказывается, у них трое детей от другой женщины и ипотека в Бартошице.
Примерно то же самое, только другими словами, пытался донести до меня детектив, которому определили дело Данилы.
Блэквуд – тихое, спокойное место, в котором ничего не происходит. В твиттере блэквудской полиции предпоследним происшествием значился застрявший на ясене кот, которого спасла пожарная дружина.
Последним стало исчезновение моего мужа.
«Нет причин предполагать, что инцидент имеет причины криминального характера, – предлагали поверить мне автор твита и детектив, имя которого я не расслышала. – Блэквудская полиция делает все возможное, чтобы установить местонахождение мистера Вишнева».
Мистер Вишнев пропал из собственного дома второго февраля, в промежутке с тринадцати часов до тринадцати тридцати, как раз в то время, когда я ездила на почту, чтобы забрать посылку, доставку которой мы пропустили.
Такие пропажи уже случались. Данила мог встать из-за компа в середине рабочего митинга и отправиться проветривать мозги, забыв извиниться перед коллегами, предупредить меня или хотя бы взять телефон. На проветривание мозгов мог уйти час, реже два, иногда все три. В этот раз он не вернулся.
Я прождала до вечера, а потом позвонила в полицию.
ВТОРНИК
На белой моцарелле, растекшейся между зеленых островков песто, – оранжевая капля томатного соуса. Я прошу переделать.
В цветочной лавке пусто. Застоявшаяся вода в вазах пахнет кувшинками и мокрым песком. На окне, в треснутой чайной чашке, – серый от пыли кактус. Оставляю рядом с кассой несколько монет и забираю его с собой.
– Знаете, что такое постмодернистский хоррор? – спрашиваю я отца Джона, пока он не начал евхаристию.
– Не знаю, – он ставит на стол серебряную чашу.
– Это когда демон уговаривает священника выйти из мальчика.
Отец Джон громко смеется, и сразу становится понятно – Марфу можно ни о чем не спрашивать, детей в подсобке не развращают.
Он кладет два кубика сахара в красное вино, я жду, когда они растают, и делаю глоток. Из-за высокой конторки, с которой по воскресеньям читают проповеди, тут же выходит Джун, в руках у нее желтая тряпка и банка с мебельным воском.
– Несет так, будто кого-то прирезали, – недовольно говорит она.
– Сочетание герани и розы часто используют в парфюмерии, – я отдаю ей чашку с цветком. – Если к нему добавить мед и дубовый мох, то будет пахнуть кровью на металле.
– Давайте преломим хлеб, – встревает отец Джон.
– Не остынет ваша пицца, – Джун меряет меня взглядом и, развернувшись на квадратных каблуках, шагает обратно к конторке.
– Не сердись на нее, – отец Джон складывает всю ветчину на один кусок.
– Я не сержусь.
– Скоро они привыкнут к тебе.
– А вы?
– Я учусь смирению.
По его лицу понятно, что речь идет не обо мне, а о слишком тонко нарезанной ветчине.
– Чревоугодие – это учтенный грех?
– Учтенный, – кивает отец Джон, беря следующий кусок.
– А грубые формулировки? – Я оборачиваюсь на конторку, за которой не видно Джун.
– Тоже.
– И любопытство?
– И любопытство.
– Тогда получается, что неучтенных грехов не существует? Все, что угодно, можно назвать грехом и тем самым учесть его.
Отец Джон задумывается, слишком напряженно для человека своей профессии, в которой на любые вопросы дают любые ответы.
– Отрицание. – Наконец, он снова начинает жевать. – Отрицание есть неучтенный грех.
Тилли подметает дорожки. Завидев меня, она грузно идет наперерез. Газон мокрый, я останавливаюсь, чтобы она не торопилась.
– Скажи что-нибудь по-русски!
Я жду, пока она дойдет.
– Мой рок-н-ролл – это не цель и даже не средство. Что там дальше… Дорога – мой дом,
