Кто-то ходит рядом, перебирает по полу лапами. Хищник. Или дух крадется, в надежде зарезать его во сне?
Вадим осторожно поднялся, сжав кулаки. В следующий миг его ноги коснулась чья-то рука. Дух! Вадим действовал мгновенно: обхватил врага за толстую шею, впился зубами во что-то мягкое, кажется щеку. Отодрал кусок, борясь не на жизнь, а на смерть. Дух оказался упорным. Он катался под Вадимом и матерился на своем языке, наверняка звал на помощь, вопил от боли. «Если я его не задушу, он точно привлечет своих», – Вадим вывернул руки врага, надавил коленом на грудную клетку, зарычал победно и зло…
…и в тот же миг вспыхнул свет. Санитары вломились внутрь, стащили его с хныкающего врага, кинули на кровать, сели сверху и вкололи лекарство. «Там же враг! – хотел сказать Вадим. – Он залез сюда из окна. Оттуда, где качаются трупы с содранной кожей и висят скворечники».
Но слова застряли в горле. Женёк, весь в крови и собственных испражнениях, с воем катался по полу. На его лице виднелись следы от человеческих зубов, а вместо щеки было красное месиво.
– Я не хотел, – прошептал Вадим, но санитары уже подхватили его под руки и, ругаясь, поволокли прочь из палаты. – Женёк, прости, там были скворечники и гробы, люди с содранной кожей и… Честное слово, Женёк, я не хотел! Не хотел!
Как же так произошло, что он перепутал сон с явью? Вадим тихо плакал, пока его вели под руки по холодным больничным коридорам. Плакал и не понимал, почему же все так сложилось.
А потом лекарство начало действовать, и он потерял сознание.
Снова приходит женщина в халате. Но не та, с руками. Другая.
Эта даже не смотрит на него, говорит тихо с медсестрами. Гладить его она не будет.
– Простите, – начинает Вадим заученную пластинку, – я больше не буду. Мне стыдно, я взрослый человек. Мне девятнадцать лет.
– Кардышев Вадим Иванович, – доносится строгий, усталый голос, – шестьдесят восьмого года. Сорок девять полных лет… С 95-го вы находитесь на принудительном лечении в психиатрической больнице имени Скворцова-Степанова. Сегодня переведены в восьмую палату для буйных. Зачем вы пытались убить Евгения Волкова?
– Девятнадцать! – кричит Вадим, срывая голос. – Мне девятнадцать лет! Девятнадцать! Девятнадцать!
Дорогая моя.
Мне уже лучше. Даже доктора об этом говорят. После того случая веду себя хорошо. Мне уже разрешают гулять одному.
Говорят, что я в Ленинграде. Это очень далеко. Намного дальше от тебя, чем Ташкент. Сначала я не верил, но потом поговорил с санитарами. Я действительно в Ленинграде. Правда, называют его по-другому. Никак не могу запомнить.
А так все хорошо. У меня даже появился друг. Новый медбрат Саша. Он очень добрый и веселый. Много со мной разговаривает. Я рассказываю ему про службу, про войну. Однажды даже рассказал про тебя. Ему стало интересно. Потом он принес мне книжку по персидской мифологии, где выделил одну главу. Там написано, что ты злой дух и тебя зовут Пери. Пери, очень красивое имя. Но не верю, что ты злая. Иначе бы ты меня не спасла.
Обратно меня не пускают. Говорят, что я больной. Но я здесь не останусь. Я знаю, что они все врут. Война продолжается, а мне всего лишь девятнадцать. Вся жизнь впереди. Обещаю, я раздобуду что-нибудь острое или тяжелое. Дождусь Сашиной смены и вернусь в Афган. К тебе.
Ведь с тобой часть моей души.
Я очень тебя люблю.
Твой Вадим
Слышишь, укает: «КУ-КА»? Думаешь, кукушка? Э-э-э… Не птица это и не зверь, не от мира сего, не от мира того – Страж миров, Кука зовется. Ростом с собаку, голова маленькая, плоская, три глаза на лице: стеклянный, оловянный, деревянный, тело все чешуится, на лапах – когти алмазные. Хотя перед человеком он в любом обличье предстать может.
А когда кукует Страж, у дерева, где он живет, дверь открывается, дорога в другие миры, на зеленую звезду. Но, что там творится, знать не велено, никто еще оттуда не возвращался. Дерево, где живет Кука, сложно отыскать, но можно – живет Страж на том дереве, в которое радуга после дождя упирается. Только без папоротника, в полночь на перекрестке сорванного, подходить к жилищу Куки нельзя. Возвращаются такие иногда из леса с разодранной шеей, рысь, говорят, сверху прыганула, а старики глаза отводят – алмазные когти Куки узнали. Но доброго человека Страж не трогает, нравятся ему добрые. Обмануть его невозможно, высоко сидит, далеко глядит… А когда укает, каждый раз ведь кажется, что совсем рядом. Потому что так оно и есть: дверь его всегда в одном шаге от тебя находится…
– Дед, а я бы ему понравился? Я ведь добрый?
– Конечно, Мишаня, добрый. Кука таких как ты признает, может и клад показать. Или беду отвести…
– Шнелле! – идущий сзади человек в стальной каске ткнул старика в спину дулом автомата.
– Дед, а куда нас немцы ведут, а?
– В соседний поселок, там поработаем чутка, а потом домой вернемся. Так вот, слушай про Куку…
– А почему на ночь глядя ведут? Скоро темно же будет, как работать, а, деда?
– Кука ничего не ест никогда, только пьет – свет закатного солнца. Смотри, видишь, красиво как?
– Хоть бы дите пожалели, – пробормотал бредущий рядом хромой.
Его жена молча крестилась.
– Шенрайст! – рявкнул автоматчик.
Парня, женщину и старика с внуком подвели к большой яме на пригорке.
– Вот на этом дереве Кука живет, – шепнул старик мальчику, показывая глазами на высокую сосну неподалеку, – сюда радуга после дождя упирается, сам видел.
– Вон на той?
– Подожди, не смотри туда, – шершавая ладонь осторожно закрыла мальчику глаза, – нельзя на Куку на закате смотреть – в мышь летучую превратишься.
– Ой, – сказал мальчик и покрепче прижал руку деда к глазам.
Автоматчики прицелились.
Грохот выстрела вспугнул стайку птиц из орешника.
Первый автоматчик прижал руки к лицу и рухнул на спину. Следующий выстрел оставил багровую дыру в груди второго.
– Пока нельзя, – сказал старик, не опуская руки с лица внука.
– Кука?
– Он самый…
– Так интересно же! – Мальчик увернулся от старика и принялся смотреть во все глаза.
С высокой сосны ловко спускался человек в зеленой куртке. За его спиной болтался ППШ. Спрыгнув на землю, он подошел к убитым, обшарил их карманы и забрал автоматы.
– Как вас отблагодарить? – сказал старик.
Женщина и хромой вдруг разом загалдели.
Человек улыбнулся – голубые глаза и белые зубы.
– Мне ничего не надо.
– Вы – Кука? – решил уточнить рассказ деда мальчик.
Человек не ответил, снова улыбнулся, взъерошил пацану светлые волосы.
– Товарищ, – хрипел от волнения хромой, – заберите меня с собой, в отряд, а! Пожалуйста…
– Я заберу всех, – сказал человек, – обратно нельзя. Идите за мной.
Он неспешно спустился с пригорка. Он шел к сосне, в которую после дождя упиралась радуга.
– Не оглядывайтесь, – строго сказал человек, и Мишаня тут же повернул голову.
Он увидел на холме двух немецких солдат, как ни в чем не бывало закапывающих что-то в глубокой яме. Один из них воткнул лопату в землю, вынул флягу из кармана и закурил.
– Деда, – испуганно протянул мальчик.
Человек повернулся к ним.
«КУ-КА!»
И мальчик увидел, что один глаз у него стеклянный, второй – оловянный, третий – деревянный.
На клич его зажглась над сосной зеленая звезда.
ЧЕТВЕРГ
У меня есть час, чтобы съездить в церковь. Умываюсь холодной водой, надеваю джинсы, чистую футболку, сверху пальто.
По дороге заезжаю за пиццей к итальянцам, как обычно, прошу побольше моцареллы и поменьше песто. Там же, на улице, покупаю горшок с кривым, еще нераспустившимся гиацинтом – это для Джун, которая прибирается в церкви.
В церкви пусто, пахнет ладаном, старыми молитвенниками и пылью. Я отрицаю расписание причастий и исповедей, но всегда приезжаю с пиццей. Отец Джон попустительствует мне в этом.
– Я слушаю, – говорит он без выражения.
Он знает, что я скажу, и ему уже заранее скучно. Я не сотворяю себе кумиров, не желаю чужого добра, не убиваю и даже не лгу, только иногда прелюбодействую.
– Господу угодно разнообразие, – то ли подсказывает мне, то ли утешает себя отец Джон. – Преломишь со мной хлеб?
В ритуалах он понимает не хуже меня. Пицца все еще горячая.
– Бензин дешевеет, а дизель и не думает, – заводит он разговор. – Можно в следующий раз песто побольше?
– Нет.
В дверях я сталкиваюсь с Джун. У нее
