она здорово – такая нарядная крестьяночка на прогулке! Золотые волосы сушатся по плечам, личико чистое.
– У тебя нет зеркала? – так смущённо.
– Есть, вон у стены! – кивнула я, мешая жратву. – Факел зажги! Если умеешь.
А вы чего уставились? Ну да, зеркало. В пещере, ага. Да не знаю я откуда. Мы, когда пещеру эту нашли, оно уже тут было. Видать, прежних тутошних жителей, кто в пещере до нас обитал. Вы бы не спросили – я б и не задумалась.
Пока она крутилась перед почти целым зеркалом без рамы, шут сосредоточенно сопел у сундука. Когда он наконец показался на свет, мы так и грохнули: закатанные штаны, толстые шерстяные носочки, болтающаяся рубаха и меховой жилет, как шкура волка на белке. Да ещё и почти вдрызг – прикончил мою бутылочку. Вы там со смеху ещё не померли?..
– Ах ты моё маленькое чудо! – воскликнула девочка и, подбежав к нему, нагнулась и поцеловала его. Да, любовь, любовь! Ещё и не такие кренделя люди выписывают под её дурманом.
…Подковки дождя дробно цокали за плотно затворенным входом пещерки, сухой жар разливался от тлеющих углей прогоревшего костра, заливая красным лица напротив. Шут лежал на шкуре, положив голову на колени невесте, она гладила его просохшие длинные волосы. Мы слушали грустные, чистые переливы его голоса, поющего песню о медведе, который был человеком, пока не встретил злого колдуна и пьяным капризом его не превращён был в животину…
Вдруг шут замолчал и выжидательно уставился на меня. Я задумалась, сама не знаю о чём, и тоже молчала. Когда я наконец пришла в себя и подняла глаза, оказалось, девчонка тихо спит на волчьей шкурке, а жених аккуратно укрывает её моей серой шалью, большой, как одеяло. Я поманила его, он кивнул, подошёл и сел напротив. Тьфу ты, что за рабская манера? А, ну да, он же шут, слуга! Выучка подневольного.
– Не там! – я аж скривилась. – Садись рядом, ты здесь гость!
Он улыбнулся и пересел:
– Привычка дурака – подчиняться!
– Ну, не скажи, вы ещё те мерзавцы, я-то знаю, какие поганые штуки вы умеете вытворять! Видела не одного такого на ярмарке. Только росту они почти все были приличного!
– Мой рост – часть моего личного обаяния! – отбился карлик, и я рассмеялась, но негромко – жаль будить его замученную подружку.
– Скажи-ка, как тебя там?
– Енот, фрау Якобина, Енот!
– Енот, это ты сам песенку придумал?
– Нет, я слышал её от бродячего шута по имени Гордон. Он никому не служил, а просто шатался по свету, принося людям радость! – тут он невесело вздохнул.
– И ты ему позавидовал и тоже решил податься в бродяги, да ещё и девчонку свою прихватил!
– Ты совершенно права, фрау Якобина.
Я кивнула – тут и так всё ясно как день.
– Значит, свободу любишь? Это хорошо, я уважаю только свободных! Служить, да ещё и господам – последнее дело, удел слабых!
– Да, свобода дороже вкусной еды и тёплой постели, но… но есть нечто дороже свободы…
– Да ну? И что же это за такое нечто?
– Любовь. Любовь дороже свободы! – шут нежно смотрел на спящую невесту.
Помолчав, я спросила тихо:
– За неё ты стал бы унижаться?
– Да! – тихо кивнул он.
– И ползать на брюхе перед мерзкой толстой свиньёй со знаком власти на груди?
– Уже сделано!
– И в тюрьму бы сел?
– Я умер бы за неё даже прямо сейчас, если бы точно знал, что так лучше ей! – неожиданная слеза сползла по его бледной щеке.
– Эй, да ты плачешь?
– Я люблю её невыносимо. Она – мой настоящий маленький герой. Бросила ради меня всё. Совершенно всё. Не взяла даже единой брошечки. Ушла в никуда. А что сделал я? Да у меня и не было ничего, чтобы бросить. И к тому же я слаб. Ну что бы сделал, если б ты и в самом деле оказалась в жестоком настроении убивать? Всё, что я умею – ходить на руках и трепать языком!
– Это точно, вам повезло! Я не буду тебя пугать, не для твоих ушей рассказы о кишках в траве, и головах, таскаемых по лесу волками… Мы – те же волки, они также не трогают никого, пока сыты.
– Иголка! – тут он взял меня за руку, я едва не дёрнулась, осторожность лишней не бывает. – Якобина, пожалуйста! Ты ведь не станешь спрашивать о ней?
– Да, а почему ты так думаешь? Ты меня разжёг, теперь уж рассказывай, как тебе удалось, пройдоха, заманить такую птичку, явно не из твоих садов!
– Иголка… – он покачал головёнкой.
– Нет, ты ведь не глупец и видишь, что меня не стоит злить. А я хочу знать, кто она. Давай соври, что она какая-нибудь дочка купца или богатого крестьянина. Но не забудь про её шикарные замашки!
Я достала свой охотничий нож и, поигрывая им, добавила:
– Мой маленький кровавый друг тоже ждёт!
– Принуждение страхом? – криво усмехнулся этот мелкий. – Ну хорошо! Мария-Францина, моя Марихен, дочь вконец обнищавшего барона, в пух проигравшегося. У него совсем ничего не осталось, кроме единственного сокровища – дочери. Ему совершенно некуда было деваться, и он, дабы не пойти по миру, пошёл в услужение госпожи Анны-Гертруды Вершбен, графини фон Готтен. Та ему из жалости не отказала в куске хлеба и уголке на задворках. Марихен жила получше – у неё была отдельная комнатка, очень приличная, её никто не унижал. Отец её не совсем безмозглое создание и потому приданое бедной девочки не всё было уплачено в долги – большая шкатулка фамильных драгоценностей осталась при ней. Но с этим нищенским набором золотых побрякушек её навряд ли кто-то приличный посватал. Разве что только титул? И вот на этот-то титул и сыскался охотничек! Купеческий сынок, мерзкая семнадцатилетняя жаба в прыщах. Я же давно и безнадёжно умирал за ней и вот – такой блестящий случай! «Бежим, прелестная госпожа!» – упал я к её атласным туфелькам. Решительности ей придал краткий срок до венчания. И вот вчера, ещё до петухов, в самый нечистый час сразу после злой полуночи мы покинули стены душного замка и бежали, бежали к свободе! – он остановился перевести дыхание, глаза его горели, руки, отчаянно жившие своей жизнью во время рассказа, наконец легли на грудь. Я сосредоточенно сопела, размышляя, врёт – не врёт? Всё старалась уловить ерунду, но как-то гладко. Эх, проведёт, плут, и глазом не моргнёт! Это его работа – солить мозги, как моя – грабить.
А ведь хорошо наврал! Если наврал…
– Ну ладно,
