же делать-то теперь? – завыл шут.
– Снять штаны и побегать, – попыталась заржать я, но получила адского пинка в бок, от самой себя. Дыхание аж схлопнулось, ртом, как рыба, воздух ловлю, да бестолку!
– Да, но как же…
– Да не ной, подкинем деньжат поболе, никто не откажет! – еле прошелестела я, как сухой травы пучок.
– Ох, не верится что-то, да и не так уж у нас чтобы полна сума деньжат-то, – проворчал шут.
– Ну, проваливай тогда к свиньям, дай подохнуть без суеты! – прорычала я и согнулась пополам. Бочина горела нестерпимым, преисподним огнём.
* * *
Я горела, и густым чёрным дымом заволокло склонённого надо мной шута, тусклый огонёк фонаря за ним, небо со звёздами и весь мир…
– Держись, дружище, мы уже пришли!
– Зачем пришли?
– Пожалуйста, умоляю вас!
– Пошли вон, мне тут ваша грязища к едрене матери не сдалась!
– Мы заплатим втридорога!
– Вот, только без постели, старые мешки вам дам, да смотрите, не испачкайте мне тут ничего!
Голоса… голоса… люди, или мне побредилось?
…и я ли это была?
Вроде только что ореховой скорлупой плевалась на кривой сосне…
…приткнувшись на краю стола, хлебала жидкое варево, кроша чёрствый кусочек хлеба в миску. И слепо шарилась в полутьме паршивенькой ночлежки, дивясь будто со стороны на свои острые дотоле, волчьи глаза – что с ними сталось? Я проваливалась в тяжёлый короткий сон, где бежала, бежала, да не могла добежать до него… Габриэля… Я тянулась к нему так, что рвалась на два куска – один рыдал, другой хохотал…
– А знают ли они, что я разбойница? – будила вдруг сама себя, вслух.
Садилась на жёстком топчане, и терла себе плечи, и, неосторожно тыкнув себе в бок, впивалась зубами в губу, и пялилась, пялилась в сырой полутьме на жирное пятно на стене… Габриэль… Габриэль…
Как пришёл ты в наш лес? Для меня это будто само собой – ну а как же ещё – вот ты, вот я, а вот и вся братия наша! Ещё даже бабка была жива… Теперь я понимаю, что отец должен был прирезать чужака, а вовсе не дочь-пострелёныша тебе отдать. Что же ты наговорил, чем уверить сумел, что достоин нашего злого промысла?.. Ну да немудрено, ты же умный был мужик, образованный. А кто ты и откуда? Так мне ни разу и не сказал. Может, ты богатей, может, граф благородный? И жениться тебе пристало на дурочке нафуфыренной, вроде этой шутовой лошадки, а уж вовсе не на злой зверюшке, вроде меня. Не знаю я ничего, ничегошеньки о тебе, родной мой, сердце моё окровавленное! Знаю только, что мой ты и я твоя во веки веков, если сам Сатана позволит нам в одном котлу в аду встретиться! А не позволит – весь Ад разворошу, всех чертей перережу – но найду тебя! Габриэль мой, Стрела, что же ты, проклятущий, наделал? Как же так… ну как же…
– Ах ты, лисий хвост, куницева голова! – слышу я голос твой, и слёзы внутрь льются, насквозь, в сапоги катятся.
– Якобина, Якобина! – зовёшь ты меня не своим, заячьим голосом, а я только глазами луплю – чего это за ерунда с тобой? – Якобина, вставать надо, у нас тут оплата вся вышла, хозяин вон пойти скоро потребует!
– Куда пойти? – хриплю я, горло всё намертво высохло.
Ах ты, собачий чёрт! Уснула я, что ли? Уф, упырь меня раздери!
– Раздобудь мне воды, а? – вяло машу девчонке, пока шут на меня сапоги натаскивает. Когда это я изловчилась ещё и сапоги снять? А главно дело – какого рожна их вообще снимать? Совсем я расквасилась. Надо было сразу там на площади и сдохнуть, на кой пёс затянула? На вот, живи теперь, раз самая умная!
– Да уйди ты, сама я! – ворчу я, отмахиваясь от назойливого коротыша, но он не слушает, и я валюсь обратно на спину.
Не хочу подыматься, незачем мне теперь. Пусть трактирщик притащится да гонит вон – не пойду. А высверепится да молодчиков с дубинками позовёт – пусть прибьют меня, в мясо исколотят, не пикну. Наплевать и растереть мне на эту жизнь. Ничего от неё мне не надо, всё, что надо было – смерть унесла.
Слеза сама вылезла откуда не просили. Назад не затолкаешь, пришлось утираться.
– Иголка, ты… ты чего? – запинаясь, пролепетал Енот.
– Иди-ка вдоль кедровой рощи, а? – огрызнулась я. Заметил он, ишь, глазастый. Злость кое-как взбодрила, я тяжело поднялась на ноги.
– Ну, куда там, пошли уже!
* * *
Уф, не хочу я вам больше ничего рассказывать. Надоели вы мне.
Да я и сама себе надоела, аж выть хочется.
Эй! Постойте уходить. Мне ещё кое-чего у вас спросить бы надо. И когда всё так переменилось, что теперь – не я этих двоих веду, а они меня? Когда всё вверх тормашками перевернулось, что я в вонючем и сыром городе, а не в вольном своём родном лесу?
Что, молчите? Не знаете… А чего вы тогда вообще знаете?
На кой чёрт мы на базар притащились, хотя бы это знаете? И я не знаю. Стою как облетевшая ракита, которая мёртвой, ледяной зимы дожидается. Да только для ракиты наступит за зимой весна, солнышко её отогреет, птички прилетят, поселятся в её ветвях… а я вечно посреди зимы теперь, одна. Не согреет меня моё солнышко. Под землю гнить оно теперь положено…
А я посреди толкучего, крикливого базара стою. Мимо прохаживаются торговцы разной мелкой дрянью с лотков, пирожечники с чем-то вкусненьким, прикрытым полотенцами – эх, беда бедой, а еда едой, живот урчит! Откуда-то тянет пивом, но я даже и высматривать его не хочу. Всяко уж, что мои были пьяны, как черти зелёные, потому и попались…
Нет, головой тряхнуть да за поясом следить – как бы нож сволочь какая уличная, вороватая не утягала. Больше ведь у меня волочить нечего.
– Красотка, не хочешь звонкую монетку, медовенькая? – говорит вдруг густой мужицкий голос. Я на пятках разворачиваюсь, рука на ноже. Упираюсь глазами в прищуренные похотливые глаза дядьки с седыми усами и бородой, по виду крестьянина.
– Иди, дядя, да береги себя! – говорю тихо и почти ласково.
Дядькины глаза похабненько сползают по моему телу, и наткнувшись на нож, раскрываются. Вся грязища в них тут же испаряется.
– Вот же ты, сучка бешеная! – бормочет он и, сплюнув, отходит. Я как ни в чём не бывало убираю нож на место и наблюдаю жуткую нелепицу: карлик-шут со своей мадамою вокруг лошадников
