– Ты бы и в это поверила, правда, сучка? – тихо спросила она.
Это нечестно, – отозвалась какая-то ее часть. – Это несправедливо, Джесси.
Но это было справедливо. Салли была далеко не идеальной матерью, особенно в те годы, когда их брак с Томом уже еле теплился, как прогоревший костер. В те годы во всем ее поведении сквозила просто клиническая паранойя, и иногда она выдавала такое, что человек в здравом уме никогда бы не сделал. Виллу повезло больше всех. Почему-то он был избавлен от чтения нотаций и подозрений, но своих дочерей Салли Махо подчас просто пугала.
Но темные времена давно прошли. Письма, которые Джесси получала из Аризоны, были скучными и банальными излияниями старой леди, в жизни которой осталась всего одна радость – игра в бинго по вторникам. Те годы казались ей теперь мирным, спокойным и даже счастливым временем. Она, очевидно, забыла о том, как орала на Мэдди, что убьет ее прямо на месте, если та снова не завернет использованный тампон в туалетную бумагу, прежде чем выкинуть его в мусорку… или о том, как однажды воскресным утром ворвалась в комнату Джесси – Джесси так до сих пор и не поняла зачем, – швырнула в нее пару туфель и вылетела вон.
Иногда, когда Джесси получала письма и открытки от матери – «у меня все в порядке, дорогая, недавно я получила письмо от Мэдди, аппетит у меня стал получше», – ей хотелось немедленно позвонить в Аризону и закричать: Ты что, все забыла, мама?! Ты забыла тот день, когда швырнула в меня туфлями и разбила мою любимую вазу, а я потом плакала, потому что подумала, что ты все узнала… что он сорвался и все-таки рассказал тебе, хотя со дня затмения прошло уже три года? Ты забыла, как часто пугала нас своими криками и слезами?
Это несправедливо, Джесси. Несправедливо и подло.
Может быть, несправедливо. Но это правда.
Если бы она знала, что было в тот день…
В сознании Джесси снова всплыл образ женщины в колодках. Проявился и тут же исчез. Так быстро, что она едва его распознала. Что-то типа скрытого двадцать пятого кадра в рекламе. Закованные в кандалы руки, волосы, закрывающие лицо… люди вокруг тычут пальцами и хохочут.
Мать даже если бы и не сказала, но уж точно подумала бы, что во всем виновата Джесси. Что это было сознательное соблазнение. Ведь от скрипучего колеса недалеко до Лолиты[24], верно? И вполне вероятно, что если бы мать узнала, что между ее мужем и дочерью произошло что-то, связанное с сексом, она бы уже не думала о разводе – она бы немедленно начала процесс.
Она бы точно поверила, можешь не сомневаться.
На этот раз голос благопристойности промолчал. И тут Джесси вдруг осенило: отец все понял еще тогда. Ей же, чтобы понять, понадобилось почти тридцать лет. Он знал реальное положение вещей, точно так же, как знал и об особенностях акустики гостиной-столовой в их летнем домике.
Получается, что в тот день отец использовал ее не только для одной цели.
Джесси думала, что сейчас, когда она все поняла, ее захлестнет поток отрицательных эмоций. Потому что по всему выходило, что человек, который должен был любить и защищать свою дочь, держал ее за полную идиотку и использовал как пешку в своей игре. Но она даже не разозлилась, не говоря уже о каких-то обидах. Может быть, она все еще была под воздействием эндорфинов, но скорее всего дело было в другом. Сейчас она не испытывала ничего, кроме предельного облегчения. Не важно, насколько грязным и отвратительным было случившееся в тот день, она нашла в себе силы от этого избавиться. Теперь она удивлялась, что было в этом такого особенного, чтобы столько лет хранить это в секрете. И еще она чувствовала что-то похожее на растерянность. Интересно, как часто та последняя минута на коленях отца в день затмения, когда она смотрела сквозь закопченное стеклышко на большую черную дыру в потемневшем небе, прямо или косвенно влияла на ее поступки во взрослой жизни? И вовсе не исключено, что она оказалась в своем теперешнем положении именно из-за того, что случилось с ней в день затмения…
Нет, это уж слишком. Вот если бы он меня изнасиловал, тогда другое дело. А то, что было тогда на террасе, – это просто еще один неприятный случай. Не несчастный, а именно неприятный. То, что было тогда, не беда… Настоящая беда происходит здесь и сейчас. И не ищи виноватых. С таким же успехом можно было бы во всем обвинить мисс Джилетт, которая шлепнула меня по руке, когда мне было четыре. Или списать все на родовую травму, или на искупление грехов прошлой жизни. К тому же то, что было на террасе, это просто игрушки по сравнению с тем, что он сделал со мной позже, в спальне.
Ей больше не нужно было засыпать, чтобы вернуться в прошлое. Она и так все прекрасно помнила… очень отчетливо, очень ярко.
Увидев отца на пороге спальни, она инстинктивно скрестила руки, прикрывая грудь. Потом она увидела, какое печальное и виноватое у него лицо, и уронила руки, хотя щеки горели от стыда и смущения, и она знала, что ее собственное лицо уже пошло безобразными красными пятнами – она всегда так краснела, не сплошь, а пятнами. Смотреть было особенно не на что (ну, или почти не на что), но Джесси все равно чувствовала себя неловко от осознания собственной наготы. Впечатление было такое, что ее кожа буквально шипит. Она подумала: А вдруг остальные вернутся пораньше? Представь, что будет, если она сейчас войдет в комнату и увидит меня без рубашки?
Смущение переросло в жгучий стыд. А тот в свою очередь – в страх. Джесси быстро натянула рубашку и стала спешно ее застегивать. И вдруг почувствовала, что страх и стыд – это еще не все. Внутри пробудилась злость – почти такая же неудержимая злость, которую она испытает спустя много лет, когда поймет, что Джералд прекрасно знает, что она говорит серьезно, но предпочитает прикинуться, что не понимает. Она злилась потому, что не заслуживала того, чтобы ее заставляли чего-то бояться или стыдиться. На самом деле ей нечего было стыдиться. В конце концов это он был взрослым, и это он оставил странно пахнущее пятно у нее на трусах, это ему должно быть стыдно… но только на деле все было наоборот.
Когда она застегнула рубашку и заправила ее в шорты, ярость и злость исчезли, заползли в свою темную пещеру. В голове вертелась одна мысль: только бы мама не вернулась пораньше. И то, что Джесси полностью одета, уже не будет иметь значения. Случилось что-то плохое и непоправимое… это уже случилось. И это ясно читалось у них на лицах, висело в воздухе – огромное и значимое, как сама жизнь, только гораздо страшнее. Она видела это по лицу отца и знала, что у нее на лице читается то же самое.
