— Только этот Гроссбух взаправдашний.
— Не целиком. Как по мне, так выдуманные отрывки самые красочные.
Филип добрался до дивана и опустился перед гремом на колени, склоняя голову.
— Сними с меня эту пакость, Покет.
— Ага. Вот теперь мы готовы, да? Даже требовать Уплаты не надо?
— Просто сними ее.
— А волшебное слово? Магическое?
— Пожалуйста.
Покет подался вперед и стащил цепочку через голову Филипа. Взяв Амулет бледной рукой, он несколько мгновений рассматривал его, а потом спрятал под куртку.
— Ну что, легко вышло, а, Мёрдстоун? И всех-то делов. Кто бы подумал? Кстати, ты так и собираешься весь день простоять, уткнувшись носом мне в мотню?
Филип ползком добрался до своего кресла. В стакане виски, который он оставил там много часов назад, плавала дохлая синяя муха, а пахло от него жженым пластиком. Но Филип все равно отглотнул.
Покет не сводил с него глаз.
— Сдается мне, не такого конца ты желал.
— Не такого. — Слова вырывались из горла сдавленным карканьем. — Ужасный конец. Уродливый. Неправильный! Извращение какое-то!
— Правда.
— Да его все возненавидят! «Горгона», Голливуд, все. Меня распнут. Минерва мне яйца открутит!
— Удачи ей. У меня это не получилось.
— Он такой… безнадежный.
— Резковато замечено, Мёрдстоун.
Филип запустил обе руки в волосы.
— Я умею писать тлен, Покет. Я пишу тлен. Но это… — он показал на лестницу. — Это…
— Правда, — снова сказал грем. Из кармана у него донеслось приглушенное жужжание. Он вытащил яйцо, раскрутил его и забормотал себе под нос, наскоро прикидывая сроки.
Филип сидел, безвольно поникнув в кресле, но тут поднял голову. Глаза у него были мокрыми и покрасневшими.
— А ты, Покет? Почему?
— Загадка у тебя, Мёрдстоун, с одним полужопием. Почему я что?
— Это ведь ты же, ты привел огнельтов в Библиотеку? Предал бедного старого Орберри. Почему, во имя всего святого?
Доброчест положил руки на колени и несколько долгих мгновений их рассматривал.
— Мне это не по душе, Мёрдстоун. Даже не думай. Правду сказать, я рад, что Гроссбухи сгорели. Не хотелось бы, чтобы то, что я сделает, записали в чернилах и увековечили. — Он поднял взгляд. — Но у меня никакого выбора, язви его, не было, понимаешь?
— Покет, что произошло?
Грем вздохнул.
— Взнуздали меня честь по чести, Мёрдстоун. Оказалось, морловы оккуляторы засекли Четвертое устройство. А я в клятом Морт-А’Доре спал себе под этой хреновиной. А как проснулся — глядь, надо мной Морл ухмыляется, а за спиной у него дюжина огнельтов маячит. Я чуть не обделался. Чтоб не разводить тут турусы, вариантов было два. Первый — меня режут на кусочки, медленно и с чувством. Или я поступаю к нему на службу. Либо фарш, либо прислужник. Не то чтобы мудреный выбор, правда? Могу ли похвастать, что долго сам с собой монетку кидал? А ты бы на моем месте как?
Филип промолчал.
— Но знаешь, что мне по-настоящему фитиль накрутило, Мёрдстоун? Что меня до костей пробрало? Я, значит, клянусь быть верным рабом, на коленях клянусь, а Морл мне и говорит: «Стоило бы тебя все равно убить, грем, за преступления против языка». Как это, господин, говорю я, опешив. А он мне — ты, Мёрдстоун, слухай, слухай — мол, моя манера изъясняться в письменном виде — мужицкий примитив. Да еще эбигонство.
Покет был преисполнен горечи. Филип чувствовал в застоялом воздухе ее остроту.
— Примитив, Мёрдстоун! Примитив! И это у меня Полноправного Писца с двумя Гроссбухами и еще половинкой Невзаправдашнего за поясом! — Он с силой стукнул белым кулаком по боковой стенке дивана и на несколько медленных секунд погрузился в мрачные раздумья. А потом снова посмотрел на Филипа. — Слова «эбигонство» я не знаю. Но шариками ручаться готов, это что угодно, только не комплимент.
— Нет, — согласился Филип, — не комплимент.
Он двумя пальцами выудил дохлую муху из стакана и щелчком отправил в камин. Недолет.
Грем сидел молча, видимо, ожидая сочувствия или даже полного отпущения грехов. Не дождавшись ни того ни другого, он поднялся на ноги и деловито потер руки, точно коровница, подбирающаяся холодным утром к первому коровьему сосцу.
— Что ж, как есть, так есть. Ты, как я уже говорил, получил третью порцию своей тройки…
— Я ее стер.
— Чего-чего?
— Отпел и изгнал. Похоронил за церковной оградой.
— Голову мне морочишь?
— Нет.
Покет уставился на него.
— Чтоб меня, Мёрдстоун, если ты не… У меня, холера, даже слов нет. — Он нервно потеребил мочку уха. — В известных краях это кое-кому не понравится, уж я тебе гарантирую. Он хочет, чтоб о его делах все знали.
— Хрен ему, — очень искренне сказал Мёрдстоун.
— Заткни пасть, Мёрдстоун, — прошипел Покет. — Язви меня. — Подергав себя за ухо еще некоторое время, он сказал: — Сохраним это в тайне, слышишь? Ни словечка ни единой живой душе и никому другому. Чтобы никаких больше разговоров про отпевание, да изгнание. И я этого не слышал. Я, кажись, что-то сделался глуховат, как гробовой гвоздь. — Он чуть подождал. — Мёрдстоун?
— Ладно, — вяло проговорил Филип.
— Чего-чего?
— Уговор, Покет. Уговор. Да и кого волнует?
Филип осознавал, что речь у него звучит все менее внятно. Но виной тому был не виски. Он уплывал. Терял контакт с происходящим. Снова сфокусировавшись на Покете, он смотрел, как тот потягивается и демонстративно раздувает ноздри.
— Свежий воздух, Мёрдстоун. Вот что нам надо. Носопырке моей больше не вынести твоей вонючей дыры. Пойдем, тетеревочек. За дверь. Вставай на ножки.
— Мне и тут хорошо.
Доброчест нетерпеливо фыркнул и сделал легкий жест рукой вверх. Ноги Филипа сами собой выпрямились, и он обнаружил, что стоит в полный рост. И тут же, словно он пробился головой в какой-то противный пласт, в ноздри ударил неприятный запах, коричневый и волосатый.
Филип заковылял к открытой двери и позволил Покету взять себя под руку.
9
Свет снаружи оказался невыносим. Внезапная слепящая, радужная по краям белизна. Филипу пришлось ухватиться за вуду-оградку и постоять, пока он снова не обрел способность видеть.
Покет ждал, вдыхая с голодной жадностью пассажира после сверхдальнего перелета, а потом отбуксировал Филипа к воротам в древней каменной стенке.
В прошлые осени вид отсюда доставлял Филипу особое наслаждение. Нежная розово-лиловая переливчатость вереска на холме Козий локоть, лиственницы и березы охряно-коричневатых тонов, медлительные и зыбкие туманы, придающие пейзажу меланхоличную, но отрадную эфемерность. Не то теперь. Залитый резким светом пейзаж показался Филипу грязным и дымным: зловещий общий план фильма ужасов. С глазами у него было явно что-то не то. Да и уши тоже играли странные шутки: блеяние овец и птичье пение трансформировались в людские крики, яростный лай собак — в грубый смех. На руку Филипу опустилось что-то мягкое. Пушистый клочок сажи.
— Мёрдстоун?
Филип обернулся. Покет смотрел на него снизу вверх. Глаза грема были омутами тьмы. Филип попытался заговорить, но лишь ахнул, когда его схватила, обволокла и вздернула вверх незримая сила. На этот раз полет оказался короче. В считанные секунды он обнаружил, что завис неподвижно — предположительно бестелесный, но не утративший способность воспринимать и мыслить.
Под ним пылал Флемуорти.
Из окон «Приюта коновала» валил густой дым, несущий все оттенки запаха сома под гранатовым соусом. Над Сквер расстилалась пронизанная алыми всполохами пелена. Огнеупорные огнельты толкали из пекла, некогда бывшего «Квик-мартом», раскаленные докрасна тележки с добычей.
Соломенные крыши общественного туалета и библиотеки полыхали в симметричной гармонии. Два пылких огнельта спешили к кустарнику Мемориальных садов, таща на плечах восторженно визжащих и брыкающих пухлыми икрами Мерили и Фрэнсин.
С крыши склада, расположенного за «Обувью для полевых работ и досуга», взмыл в небеса огненный шар — гигантская красно-черная хризантема на высоком черном стебле.
