перепуганные дети… и такие отважные.
Что стало с ней с тех пор?
Здесь, в каминной трубе, она впервые услышала стук сердца Чандлера. Едва потеряв родителей, потрясенная, пораженная ужасом, вслушивалась она в этот ритм – и он ободрил ее и успокоил.
И все же… вся та боль, что пережила она за эти годы, даже не сравнится с его болью.
Дважды он терял все, что ему дорого. В первый раз жизнь у него отняла вода, во второй – огонь.
Она не винила его за то, что отдалился, что возненавидел ее. Ведь рядом с ней Чандлер в третий раз потерял все – даже надежду.
Она подарила ему любовь, и доверие, и надежду на счастье – а потом отняла.
– Простите… – прошептала она, сама не зная, к кому обращается. К живым и мертвым. К детям, которых больше нет.
За спиной послышалось тонкое конское ржание и хруст подмороженной травы под копытами. Должно быть, Айвен. Пора ехать. Не стоит продлевать прощание без нужды. Она сделала все, что хотела – и хорошо бы теперь не опоздать на поезд.
Но, как ни стремилась она уйти, что-то не давало покинуть этот разоренный дом. Словно незримая рука коснулась сердца и потянула назад, туда, где когда-то сжимала ее детскую руку Франческа.
Бесплотное касание говорило без слов: «Не спеши! Не делай того, о чем после пожалеешь!»
«Подожди! – слышался шепот сквозь эхо воспоминаний. – Подожди еще хоть несколько минут!»
Она ждала, напевая детскую песенку, которую любила с колыбели, выводя пальцем на закопченном камине все их имена. ФРАНЧЕСКА. ФЕРДИНАНД. ПИППА. И…
Здесь она остановилась. Не Лютер, разумеется; но и не Деклан.
ЧАНДЛЕР. Для нее он навсегда останется Чандлером.
Позади послышались шаги – тяжелые уверенные звуки мужских сапог по грязи и мусору под открытым небом. Франческа вздохнула, собираясь с духом. Как не хочется уходить!
– Извини, что так копаюсь, Айвен, – сказала она, не оборачиваясь. – Я просто… прощалась.
Импульсивно обвела имя Чандлера сердечком и отвернулась от очага, стряхивая сажу со своей дорожной сумки.
– И куда собралась?
Она застыла, словно громом пораженная; сердце едва не выпрыгнуло из груди.
Перед ней стоял он – граф Девлин.
Волосы чуть отросли, по нынешней моде, сам он сильно похудел, словно давно уже не ел досыта.
Но все так же крепок и гибок, от него исходит все та же грубая, первобытная мужская энергия – и дорогой костюм необычного оттенка серого подчеркивает золотистые блики в темных волосах.
Щеки заметно ввалились, глаза запали, под ними резко обозначились черные круги. И смотрят эти глаза пронзительно, словно две рапиры, приколовшие ее к месту.
– Что ты здесь делаешь? – спросила Франческа. Почему-то вдруг стало трудно дышать, словно пробежала бегом целую лигу.
Он молча смотрел – ощупывал ее взглядом с таким непроницаемым лицом, что она не могла понять, раздевает ли он ее глазами или прикидывает, какого размера понадобится гроб.
– Т-ты когда-нибудь сюда возвращался? – заговорила она, когда молчание стало невыносимым. – Я в первый раз… – Голос оборвался, когда он отвел взгляд, скользнул глазами по камням под низко нависшим осенним небом. – Просто не могла. Но сейчас решила: стоит попрощаться.
Взгляд его вернулся к ней, на мгновение задержался на платье, испачканном грязью и копотью. Первый раз в жизни Франческа ощутила смущение за свой внешний вид. Рядом с Чандлером в безупречном костюме было стыдно выглядеть замарашкой.
Он сердится, что она здесь? Или поехал сюда за ней? Черт, да что же он молчит?! «Сделай что-нибудь! – молчаливо молила она. – Поцелуй. Ударь. Да хоть убей – плевать!»
Но он стоял молча, опустив сжатые кулаки – и это жестокое молчание длилось, длилось, лишало ее последних крох самообладания.
Наконец она выпалила:
– Здесь все твое. Весь Мон-Клэр. Твой по закону. Ты – наследник и титула, и состояния, и всех владений, и я хочу все отдать тебе. А сама уеду. Может быть, навсегда. Но, прежде чем уйти, хочу, чтобы ты кое-что понял об этом месте… и обо мне.
Она сорвала шляпу для верховой езды – быть может, чтобы лучше его видеть, а быть может, неосознанным жестом почтения, так, как снимают шляпу, входя в церковь.
– Пиппа… она умерла в тот миг, когда дробь попала тебе в спину. Или нет. Нет, это не совсем так – а я поклялась отныне говорить только правду. Единственное, что осталось от Пиппы в тот день, единственное, что выжило, была ее любовь к тебе. Я стала Франческой не только потому, что ты ее любил – еще и потому, что я ее любила. Франческой я прожила на свете куда дольше, чем Пиппой; я много думала об этом и пришла к выводу, что не жалею – точнее, нет, жалею, что причинила тебе боль! – поспешно поправилась она. – Но не жалею, что взяла ее имя. Это был мой долг перед подругой. И я знаю… обе мы тебя любили. И Франческа, и… я. – Она нервным жестом поддернула рукава блузки. – Что ж… я люблю тебя и сейчас, и неважно, знаешь ли ты об этом; ведь эта любовь хранится не только в моем сердце. Еще и в памяти о ней.
Она прижала пальцы ко лбу, чувствуя, как за веками набухают слезы. Господи, одно его присутствие делает ее голой, лишает всех покровов и защит – отнимает даже гордость!
– Я просто пытаюсь сказать, что обе мы любили тебя – и друг друга. Если и все остальное рассыплется в прах – это не погибнет! Об этом я никогда не лгала…
Вдруг он оказался прямо перед ней, мягко приложил палец к ее губам, призывая к молчанию.
– Зато лгал я, – ответил он трудным, хриплым голосом, словно за эти месяцы отвык говорить.
– Что?
Он опустил руку.
– Я всегда считал, что моя любовь для хрупкой девушки тягостна и опасна. Что я должен стать героем, спасать прекрасную даму от бед – и тем заслужить право ее любить. Я думал… любовь – это честность, чистота и многое другое, чего у нас с тобой никогда не было. Верил, что разбитое доверие не восстановишь. А потом… я кое-что вспомнил.
Франческа ждала, не понимая, к чему все это. Он хочет ее помучить – или просто попрощаться?
Или, быть может, ей еще есть на что надеяться?
Он смотрел на зеленый простор вокруг так, словно мысленно погружался в прошлое.
– В тот день, когда я пришел в Мон-Клэр, вы с Франческой пили чай в саду. Помню ее лицо, такое совершенное, такое чистое. Она смотрела на меня… с отвращением. Ни сочувствия, ни доброты, ни даже жалости. Увидела перед собой грязного, мокрого, падающего от усталости нищего бродяжку – и брезгливо отшатнулась.
– Она ведь была еще маленькой! – поспешила защитить подругу Франческа. – Маленькой девочкой из аристократической семьи. Потом, разумеется, она начала относиться к тебе иначе!
Казалось, он проиграл битву с самим собой – и, снова протянув руку, коснулся ее губ, на этот раз большим пальцем. Обвел чувствительную кромку нижней губы. Лицо его в этот миг преобразилось: уже не нежность отражалась на нем – нет, это было благоговение верующего перед божеством, бескорыстное восхищение, смиренная мольба; и в этот миг Чандлер был несказанно прекрасен.
– Не она вскочила и бросилась ко мне. Это была ты. В платьице с пятнами травы и грязи: с утра в тот день ты гонялась за лягушками. Это ты взяла
