Более чем свободным — освобожденным. Как будто какая-то тесная, серая, сводящая с ума раковина треснула и отпала. Он наслаждался своей наготой, всей кожей ощущая поверхность старенькой хлопчатобумажной простынки, и вдруг улыбнулся.
— О, Боже! — сказал он громко.
Он больше никогда не будет бояться женщины. Он больше никогда не ощутит стеснения, тревоги, страха. И что еще лучше, ему больше не нужно будет вышагивать по улицам, сгорая от желания, со слепыми, опухшими глазами. Теперь известно, куда идти, теперь есть теплое местечко.
Свободен, подумал он. О Господи, что за ощущение. Конец иступленным, тайным, молчаливым мольбам.
Он засмеялся. О, как ему хотелось поцеловать ее! Он бы покрыл ее всю поцелуями, благодарными поцелуями. Он почувствовал, как от благодарности перехватывает горло, и громко застонал.
Дверь открылась. Это был отец. Он вопросительно посмотрел на Вито в рассеянном свете комнаты и расплылся в улыбке.
— Итак, — он засмеялся. — Расскажи мне об этом.
Вито засмеялся. Он ничего не мог с собой поделать. Его смех был нескромным, даже в чем-то предательским, но он ничего не смог с собой поделать. Он почувствовал неожиданный прилив любви к отцу. Чистый, свежевыбритый, тот действительно был симпатичным парнем.
— Ты хорошо провел время? — спросил Алессандро. Он не хотел слишком давить.
— О, понимаешь, просто… Я хорошо провел время. Она прилично готовит, ты знаешь? Она приготовила мне ужин, и я ел, как лошадь.
— Неплохо. Так она и готовить тоже умеет, а?
Вито вновь засмеялся. Не было смысла пытаться уклониться от этого «тоже». — Угу, — сказал он.
— Ты счастливчик, Вито, Вителлоне, счастливчик, — сказал Алессандро, улыбаясь, и положил ладонь на руку Вито.
— Я знаю, па, — мягко ответил Вито. Не думай, что я не понимаю. Эй… — он замолчал. — Знаешь что, я думаю, что она просто — она потрясающая, па.
Отец серьезно кивнул:
— И красивая. Очень красивая. Я говорил тебе, Вито, что она, без сомнения, одна из самых красивых женщин, которых я только видел. La verita.
Вито молчал. Его взгляд остановился на отцовском лице — доверчивый и задумчивый.
— Может быть, — сказал он, — я мог бы даже жениться на ней.
Я могу бросить школу и пойти работать. Черт побери, мне шестнадцать лет. Мне будет семнадцать через, дай подумать, через сколько месяцев?
Алессандро вздохнул.
— Послушай меня, только не дергайся, ладно?
— Я не дергаюсь, па…
— Подожди немного, хорошо? Ведь еще лето, понимаешь? Отнесись к этому полегче. Может быть, через пару месяцев ты поймешь, что ты чувствуешь.
— То есть как это — «что я чувствую»? Слушай, ты не понимаешь, она сказала…
— О, я понимаю, Вито. Лучше не повторяй мне все те вещи, которые она говорила, как и все то, что говорил ты. Это твое дело, ладно?
— Конечно. Ладно.
— Я сказал только одно: что у тебя много времени. Ты хочешь жениться — хорошо, женись. Но сначала тебе следует обручиться, не так ли?
— Ну да, я так думаю.
— Хорошо, — живо сказал Алессандро. — Вот и все. Итак, с этим мы покончили. Ну, а теперь поспеши и покончи со своим кофе, потому что я должен уйти.
Он шлепнул Вито по плоскому животу:
— Иди поешь, петушок, уже почти девять часов.
В начале одиннадцатого Алессандро покинул полуподвал, выйдя из подъезда на солнечный свет. Воздух был еще наполнен утренней прохладой, и цветочница с натугой толкала деревянную тележку, нагруженную календулами и анемонами. Алессандро задумчиво взглянул на цветы. Они напомнили ему анемоны его юности, фруктовые сады и prati вокруг Флоренции, серо-зеленые от весенней листвы оливковых деревьев, оживленные колыханием молодой пшеницы и трепещущих на ветру маков и пурпурных анемонов. Давным-давно он не собирал цветов для девушки, давным-давно не ощущал этого странного, сладкого и ужасного спазма в животе и чреслах, который вызывали слово, взгляд, прикосновение.
Нет, сказал он себе наконец. Он ни за что не будет вмешиваться. Во-первых, это было бы бесполезно. Ничто не бывает столь неприятным, столь отвратительным — холодная мокрая лягушка в брачной постели — как сдерживающая рука старика на плече молодого любовника. Сдерживающая, направляющая, советующая, мудрая, немудрая — без разницы. И кто может поручиться, спросил он себя, что эта рука честная? Что эту руку не подталкивают старые страсти, мрачные вожделения, тени убитых желаний? Какой отец не алчет юности своего сына и любви этой юности?
Нет, повторил он. Пусть Вито идет сам. Он благословлен. Алессандро засмеялся. И как! — подумал он. Какие груди! Какие бедра. Настоящая мадонна. Мадонна и дитя!
Вот это шутка, подумал он. Какая шутка над всеми священниками мира. Он мысленно начал в деталях разрабатывать типично флорентийское богохульство, такое простодушно-сладострастное и такое остро-непочтительное, что он разулыбался и думал об этом, пока ехал в автобусе через город.
Вито страшно нервничал, пока Айрис спала. Не звони мне до одиннадцати, сказала она. Нетерпеливо глядя на телефон, он поднял трубку, напряженно вслушался в раздавшиеся гудки и осторожно положил ее. Кажется, нормально работает. Что бы дать ей, что бы ей подарить, чтобы показать свою любовь, чтобы заставить ее любить его больше. Он вытащил из кармана мелочь, 85 центов. Ведь должно быть что-то, что можно купить и за эти деньги. Билеты, браслет — нет, это будет стоить по меньшей мере доллар, а может быть, и больше. Цветы, подумал он. Конечно, можно где-нибудь купить цветы и отправить с ними записку. «Моей дорогой возлюбленной…» — начал он сочинять текст в уме. Он бросился на улицу и увидел тележку цветочницы в двух кварталах от жома. На старт, сказал он себе, полуприсев. Приготовиться, прошептал он, приподнимая зад, как бегун, осторожно распределяя вес и опираясь на носки и костяшки пальцев. Марш! Он рванулся по тротуару, подгадав под зеленый свет на перекрестке, перепрыгнул через пожарный гидрант — просто из лихости — и обогнал цветочную тележку на добрых десять ярдов.
Айрис разбудил телефонный звонок. Это, должно быть, Джули, с удовольствием решила она, позволив телефону прозвонить еще несколько раз, прежде чем снять с него простеганное постельное покрывало.
— Хэлло, малыш, — сказал она.
— Куколка. Я тебя разбудил? Прости…
— Все в порядке. Я все равно уже собиралась вставать.
— Хорошо спала?
— М-м. Угу. Как бревно. О-о-о, хорошо. Эй, — сказал она, и в ее голосе зазвучала настороженность. — Я хочу у тебя кое-что спросить. Хорошо?
— Конечно, куколка, что такое?
— Слушай, если я такая чертовски противная, почему ты возишься со мной?
