Пущай лучше я сказываю, а ты придержи слова. Не вовремя скажешь — растравят только. Надо им дать, как гною в ране, забродить. Чтобы разом — и навеки прочь.
— Ложись ко мне, — одними губами произнесла Гореслава. Накрыла чужое тонкое тело медвежьей шкурой, прижалась, укладывая голову на плечо Василисы и жмурясь. — Теперь рассказывай.
— В былые времена не заточались женщины под замок так, как ныне, и больше силы имели, чем теперь, — вкрадчиво рассказывала Василиса на самое чужое ухо, теплым шепотом заставляя княгиню ежиться и прижиматься теснее. — У одной женщины не сердце было — огонь, пляшущий на пальцах и заставляющий глаза сверкать ненасытным пламенем. А ко всему прочему, умела она ворожить: могла заставить ветер перемениться, могла порчу навести. А коли хорошо ее просили знатные люди, то и в будущее заглядывала — правда, неохотно.
Вошла она в самую пору цветения. Не легкая весна, как у тебя, Гореслава, но жаркое, страстное лето женского тела настигло ее. И занемоглось огненному сердцу, захотелось делить с кем-то ночи у пылающего костра среди леса, пить с чьих-то губ любовь и растворять свою страсть в чужом огне. Но ведьма, а имя ей было Гроздана, не желала делить свое тело, свою страсть и пламенное сердце с кем ни попадя. И хоть пытливо искали суженого темные глаза с белоснежного лица, никто не захватил ее души. Тогда ведьма, не признающая отказа, сама решила соткать себе любимого — такого, чтобы точно пришелся по сердцу, такого, чтобы был верен ей до конца и лучше которого нельзя было и сыскать.
На закате лета, глухой ночью под огромной ясной луной срезала она серпом колышущуюся крапиву. Ловко плясали обжигающие стебли в неутомимых руках, день за днем складывая рубашку, шлем, камзол и плащ. Питали темно-зеленую материю горячие слезы, кропила девичья кровь, в которой купались льняные нити, чтобы выткать, наконец, алого сокола. Три лета подряд рубила Гроздана пшеницу, раня руки и не замечая боли. Чистое золото, еще не обращенное хлебом, летело в дымящийся костер.
Танцуя с искрами, босой по горячим углям, из глиняной сулеи плескала она в костер самое пьяное вино. И в поднимающемся пламени полоскала сотканную рубашку, поила ее шальным дымом и дышала им сама. А в пламени костра ей мерещился ее князь — и томилось сердце в груди, в ожидании звездных ночей, жарких ласок и пьяных слов. Своими волосами прошивала Гроздана ткани, диковинным узором развешивала над поляной фазаньи и совиные перья, вороньими косточками обкладывала костер. Рассекала костяным ножом белую ладонь, давая огню пить не только вино, но и горячую кровь.
А в одну из ночей на исходе третьего года рассекла себе грудь, высоко подняла в воздух сердце и, напоследок ополоснув его в молоке, без жалости кинула в костер. «Все равно моим будешь!..» И пошел коромыслом дым, и озарился пламенем весь лес, и кинулась Гроздана на грудь выступившего из огня мужчины — князю с алым соколом на гербе…
Не минуло еще лета, а он оставил ее и ушел в деревню, что лежала неподалеку. Ведьма проснулась одна у затухшего костра, на остывшем ложе из мха и папоротника. Кинулась искать его вещи — ничего нет. Бросилась в лес, выкликая имя суженого — тишина! На закате вернулась к костру и упала без сил. А ближе к ночи поднялась — и вместо слез в темных глазах пламенел гнев, оставшийся от вырванного с мясом сердца.
— Не пойму я эту женщину, Васенька, — промолвила Гореслава, хмуря пшеничные брови и поджимая нежность губ. — Она могла бы…
— Гореслава, — мягко отдернула княгиню слепая. — Посмотри вокруг. И подумай еще разок.
Княгиня недовольно поджала губы, превращая полные алые подушечки в узкую нить.
— Может, не сказывали ей таких сказок, как я тебя сказываю, — на самое ухо прошептала Василиса. Сжала плечи Гореславы чуть крепче, понемногу перекладывая мягкое тело на себя. Княгиня, настороженно подобравшись, мешать не стала, а потом тепло прижалась к чужим ключицам щекой. — И, говорю тебе — раньше у женщин в жилах не водица была, но огонь, безбашенный и лихой. Ежели пожелает пламенное сердце чего — ни на миг не замедлят с решением, получат свое. Или погибнут. Так и Гроздана…
Откопав золу, что в самом низу холодела, смешала, пачкая белые руки, женщина ее с вороньими костями, бросила в зеленый мох и по знакам всю правду вызнала. Паче прежнего гнев в ней поднялся. Не просто ушел — к иной ушел! Пленился золотыми прядями — разонравились ее черные, полюбилось тонкое нежное тело — пресытился ее силой. У избранницы нрав кроткий, глаза светлые. Как утро отлично от ночи, окрашенной пожарным заревом, так и разлучница отличалась от Грозады, душу в своего князя вложившую.
Не пристало дочери лесов, сестрице костров мириться с изменой, оставаться обманутой. И, как назло, сердца-то в груди и нет, чтобы пожалеть влюбленных. На следующую ночь она ли не пела над костром, выспрашивая у золы и пепла, как отдавала силу, кровь и слезы, как душу трепещущую в чужие ладони вкладывала? Она ли босой не плясала по самым горячим угольям, не ведая боли? Она ли не била вощагой в бубен из лосиной кожи, дребезжа медвежьими вертлюгами? В посеревшее от дыма небо кричала, надрываясь, о своей злости. И ни звездочки ни мигнуло, ни лучика не осветило ту ночь.
Вспыхнул огнем мирно спящий князь, сердце ведьмино в нем раскалилось от обиды и злобы. С криком бросилась из избы опаленная разлучница, не различая дороги, кинулась в лес на ведьмин зов. Платье ее растерзали ветки. Ноги ее ободрали корни. Огонь зачернил красивое лицо. Ослабшей и измученной вылетела она на поляну, где в огне и дыме плясала окутанная змеями ведьма. В руке ее уже был поднят костяной нож, чтобы пролить кровь обманщицы-змеи, но дрогнула в последний момент ладонь — и что ее отвело, если сердца не было? А не оно ли уже которую ночь билось грудь к грудью с сердцем разлучницы?..
Но не задумалась тогда над этим Гроздана. Сказала себе, что больно легко отпускать девицу на тот свет. Накинув на нагое посеченное сучьями тело свою шаль из нежной зеленой шерсти, повелела клясться в верности. Насмерть перепуганная девица поклялась, полными слез глазами глядя на надменно взирающую ведьму.
Так стала служить разлучница под ведьминым началом. И ни жалости, ни добра не видела. Лютой ненавистью, казалось, ненавидела ее Гроздана,
