со смехом взирала на босые истерзанные ноги, хохотала, когда зуб на зуб не попадал во рту мерзнувшей по осени девицы. Та и не знала, за что ее так ненавидит ведьма, но покорно все сносила, ибо сердце в ней оказалось упрямое и верное своим словам.
Ту девушку звали Лазорькой. И, как ни ненавидела ее чернявая озлившаяся на весь свет ведьма, иногда не могла налюбоваться на тонкий силуэт и золотой волос. Ее сердцем полюбил князь Лазорьку, ибо все в девушке нравилось ведьме — голос, лицо, глаза, повадки. Даже честность ее бездумная, за которую она не раз получала тонким кусучим кнутом — по рукам, по плечам, по бедрам. И, хоть и выглядела она нежной и хрупкой, но всю зиму исправно служила, выполняя самую тяжелую работу без сна и отдыха. Сколь ни противилась ведьма самой себе, но уважением она прониклась в подлой разлучнице, уведшей ее князя. И все чаще думала не о несправедливости своей судьбы и светлой улыбке суженого, но о чужих синих глазах и мягком изгибе девичьих губ.
Долго мучилась над этим ведьма, а потом решила, что весной отпустит девушку восвояси — измученную, затравленную, сполна испившую горечи и унижений. В конце концов, не одна она виновна во всем, и тяжесть их дела надобно разделить на двоих изменников. Князь свое наказание получил: возвратился в огонь, из которого вышел, и навеки там пребудет. И ее наказанию пускай приходит конец.
— Однако сама испортила свою судьбу Лазорька. — Василиса вдруг примолкла, над чем-то задумавшись. И враз переменившимся тоном, которым говорила с одной Гореславой, ласковым да снисходительным, добавила: — А может, напротив. Кто знает, что сталось бы, вернись она домой… А только перебирала девушка к весне вещи Грозданы, да отыскала вдруг среди ведьминых тряпок рубаху из крапивы, да с вышитым алым соколом. Вся как смерть побледнела, прижала ткань к груди, обжигаясь, и заплакала. Так и застала ее вернувшаяся из лесу ведьма.
Глаза у Грозданы затуманились от злобы, когда она увидела, что в руках зажимает Лазорька. И по новой вспыхнула в ней ненависть и обида, только иного, странного толка она была. Не захотелось Гроздане думать над этим чувством. Не захотелось признавать ревности, вспыхнувшей в груди. Не о князе думала. О том, что не должна Лазорька любить кого-то, кроме нее.
Выдрала рубаху из чужих рук, хлестнула по щеке ладонью.
— Надеялась, что на чужом счастье свое выстроишь? Уведешь жениха, которому я сердце и душу отдала, и жить радостно будете? Не думай! — щурила в темноте раскосые глаза Гроздана, и сжималась в комок маленькая Лазорька, не узнавая и без того грозную госпожу. — Меня, меня любил твой сокол! Мне клялся в дымные ночи под звездным небом, мне принадлежал — душой и телом, вот этими руками сотканными!
— Вот за что я муку эту терплю, — прошептала Лазорька. — За то только, что сердца послушала… Я не знала, что у него уже есть любимая. Он ничего не сказал.
— А думать надо, прежде чем из лесу молодцев в кровать волочить, — зашипела паче прежнего Гроздана. Вздернула за локоть легкое тело Лазорьки, прошипела в самое лицо: — Я и это у тебя отберу, я и этого тебя лишу — как ты меня лишила. И тогда иди, собирай судьбу по осколкам да по осколочкам, как мне пришлось.
Подтолкнула ведьма девушку к своей кровати, сдернула свой дар — шерстяную накидочку, а Лазорька и слова не вымолвила. Вытянулась на кровати, закрывая лицо ладонями, но Гроздана приказала: смотри. И девушка посмотрела.
— Неприятно как… — пробормотала Гореслава, зябко подбирая плечи и утыкаясь носом в шею Василисы. Кажется, певица вздрогнула, и это удивило княгиню. Подождав немного, осознав постыдное желание, Гореслава зажмурилась и аккуратно, не зная толком, как надо бы, поцеловала шейную жилку под своими губами. — Может разве одна женщина над другой снасильничать?
— А ты не перебивай и слушай, — строго сказала Василиса, но руки ее поглаживали плечи Гореславы так бережно и вкрадчиво, что было понятно: не сердится певица ничуть, даже приятно ей, что Гореслава слушает, спрашивает, думает над всем. — Не брала ее силой Гроздана. И сама удивлялась, что не отводят ее рук легкие руки Лазорьки, что не отворачивает она бледных губ и не от дурных чувств, но только от стыда таит до времени стоны.
— Уй, Вася…
— Не смущайся, княжна, — лукаво улыбнулась Василиса. — Неужто жене — и стыдиться таких речей?
— Да ну тебя, — подбирая плечи, скатилась княгиня с чужой груди, уткнулась горящим лицом в подушки. Василиса наклонилась над ней и поцеловала в уголок щеки, теплой и очень мягкой. — Не надо так, будь добра… Неприятно мне.
Василиса вздохнула и переложила Гореславу на спину. Заглянула, казалось, сквозь повязку в серьезное и грустное лицо маленькой княгини. А потом поцеловала, едва прижимаясь своими губами к губам Гореславы — как холодны они были! Но под поцелуем потеплели, и длился он так долго, и был так спокоен, что едва не провалилась в сон Гореслава. Когда же Василиса отстранилась, девушка долго водила по своим губам кончиками пальцев.
— Вася?.. Иди ко мне.
Гореслава жалась к ее груди, жмурилась под гладящими ладонями. Развеивался морок, нависший над душой, забывалось тревожащее письмо и страшное ожидание встречи.
— Стоило взглянуть на тебя, как показалось, будто я точно знаю о тебе все, — водя пальцем по плечу Гореславы, прошептала Василиса. — Я могла прочесть тебя, как книгу. Но теперь ты боишься и плачешь, и ты кажешься мне сложной, филигранной, как заумная персиянская вязь. Я… боюсь, что с тобой что-то скверное сталось когда-то, а я не знаю этого, и мне страшно надавить на место, уже уязвленное. Ведь тогда…
Голос Василисы впервые за все время сорвался.
— Ведь тогда ты так легко можешь разбиться.
— Нет, Васенька, нет, — кротко и ласково сказала Гореслава. Она поднялась на локтях, задумчиво вглядываясь в лицо певицы, и вдруг ей показалось, что та — обычная женщина, незрячая, бедная, потерянная. Зарабатывающая на жизнь песнями и отличающаяся от всех прочих лишь тем, что женщины ей милее молодцев и мужей. — Ничего… ничего такого со мной не бывало, и ты права — я не жена, какой должна была быть. Но кое-что, не очень хорошее, было. Я тебе все расскажу, только позже, согласна?
— Согласна, маленькая, — Василиса улыбнулась, и
