опочивальню, сплошь завешанную воинскими регалиями. Гореслава сама откидывала медвежью шкуру с пышнотелых подушек, в четыре руки раздевали друг друга княгиня и слепая певица, с двух сторон ложились в широкую теплую кровать. Из вечера в вечер повторялся нехитрый ритуал. Накрепко сплетались под голубым шелком пальцы, нежно сплавлялись в одно целое при поцелуе губы. В темноте, едва озаряемой свечами, долго метались голоса.
Гореслава рассказывала о том, как в детстве бегала в поле за журавлиным клином, а маменька охала, но не мешала — так велел отец. Василиса гладила ее через тонкую сорочку по мягкому крепкому боку, целовала в голую белую шею, нежную щеку. Гореслава краснела и утыкалась в плечо слепой женщины, шептала странные глупости, за которые бы днем провалилась под землю. А по вечерам — ничего, ведь в темноте никому не увидать, никому не услыхать.
— Вася?..
— Рано, княжна, — не выслушав вопроса, отвечала слепая певица. — Ты ведь еще ребенок… Успеется.
— Хорошо, — опускала горячие влажные глаза Гореслава. И снова касалась чужих губ своими — тепло и медленно. — Вася? Не дразни меня… такими сказками. Мне становится горячо… и странно.
— А может, и не рано… — ехидно шептала в полутьму Василиса. Но затем задумчиво добавляла: — Хорошо. Есть у меня одна сказка — холодная, как лед. Будешь слушать?
— Буду…
— Не на Руси это было. Западнее и севернее, в стране, что осколками вынесло в море, сплошь испещренную холмами и реками. Там сказывают сказки про то, как жители холмов крадут у земных женщин детей, а те вырастают великими героями. Но я расскажу тебе совсем другую легенду. У легенды этой нет конца, и начало ее затеряно в глубине веков. А вышло так, что пришли люди с огнем и железом — и изгнали Высший Народ, эльфов-сиидхэ, в зеленые холмы. Там, под землей рассыпались их королевства, выросли деревья и засветили самодельные звезды. Но народ сидхэ чах и гибнул, перерождаясь в мстительных карликов, хотя иногда и у них рождались дети, достойные своих полубожественных предков…
Она не была ни королевой, ни хотя бы женой короля. Друм Вайдерре, что означало Грозовая Туча, нарекли ее, сероглазую дочь королей. Она родилась в те времена, когда сидхэ уходили под землю, и считалась совсем юной — несколько столетий казались мигом для поблекших богов с пустыми глазами, что видели рассвет и падение своего племени и само рождение земли. Волосы цвета стали и тонкие пальцы, легко сжимающие серебряный клинок — и бессмертная храбрость. Если бы таких было больше — тогда бы подземный народ вышел на землю, заблестели бы под луной и звездами серебряные доспехи и за каждую пядь некогда отобранной земли люди платили бы кубками и кубками крови.
Но как мало их было! Сероволосая и сероглазая Вайдерре, а еще одиннадцать братьев и сестер ее — равнодушных теней в погребально шелестящих мантиях. Ее мать и отец годами не вставали с тронов. Дети ее ровесниц рождались уродливыми карликами, мечтающими о золоте и человеческих детях.
Но не одна Вайдерре несла в груди звездный свет, перемешанный с кровью древних богов и серебром — мерцающей душой земли. Рядом с ней часто гуляла золотоволосая сидхэ с зелеными глазами, которую за эти глаза прозвали Суиль ле Коанч — Очи-Словно-Мох. Суиль смеялась звонко, точно дрожали серебряные колокольчики, и платья ее струились серебром и бледно-синим шелком. Под холмами шептали: если бы Вайдерре была не принцессой, но принцем, их ребенок мог стать Королем, Серебряным Копьем, который вывел бы сидхэ на последнюю войну с человеческим родом. Однако Вайдерре не повезло родиться девушкой — и надежда подземного народа обращалась прахом. Их каменные дворцы грозили превратиться в их гробницы.
Вайдерре и Суиль часто гуляли звездными ночами на поверхности земли. Зеленые травы укрывали их от непрошеных глаз, звезды освещали для одной лицо другой — и они любовались друг другом. Суиль пела песни, звонкие, как трели соловья, а Вайдерре охраняла ее от всего, что могло причинить вред ожившей сказке. Но однажды Суиль вышла на землю одна — и больше не вернулась…
— Вася?
— М?
— Ты рассказываешь, какие у девушек красивые глаза — голубые, черные, зеленые… Мне кажется, — Гореслава выпалила слова быстро, точно нырнула в ледяную прорубь. — Что у тебя они синие, как море и небо, яркие такие, что будет больно в них глядеть.
— Ты много об этом думала? — очень тихо спросила певица.
— Все время думаю, — Гореслава потупилась. — Я ведь тоже боюсь за тебя. И много думаю — как ты могла лишиться глаз. Ведь ты рассказываешь так, как не может рассказывать с детства незрячий человек. Ты с восторгом описываешь красоту девушек — ты знаешь, а не просто помнишь, как выглядит дым, трава и звезды. Ты не родилась слепой, Василиса.
— Не родилась… Затуши свечи. — Голос слепой певицы прозвучал глухо и грустно. — Если хочешь, ты можешь снять с меня повязку.
Гореслава, боясь вздохнуть слишком громко, склонилась над слепой певуньей. Прежде, чем аккуратно снять с бледного острого лица алую ткань, княгиня надолго прижалась своими губами к чужим. Холодная ткань скользко просочилась меж пальцев. Гореслава коснулась губами щеки певицы, надбровной дуги. Спустилась до того места, где должно быть веко. И наткнулась на пустоту. Гореслава поцеловала уголок глаза — солоно и мокро.
— Васенька…
— Ты вздрогнула. Ты боишься, тебе противно, княжна?.. Не ври мне. Я хочу знать.
— Нет, Васенька, — одним выдохом ответила Гореслава. — Болит?..
— Никогда. Не отстраняйся от меня, хорошо?..
— Куда же мне… — Гореслава еще раз поцеловала уголок пустой глазницы, потом — второй, так же пустой. На миг перед глазами возникло бледное лицо Василисы — но уже не синеглазое и дерзкое, а с двумя алыми провалами. Гореслава снова содрогнулась — от жалости и нежности. Ее губы нашли губы певицы. Она долго ее не отпускала. — Я люблю тебя, Васенька. Дальше?
— Дальше, — Василиса улыбнулась в темноте. И Гореславе показалось, что на нее насмешливо взирают синие глаза — она даже увидела их проблеск сквозь длинные темные ресницы. — Ее украл земной принц. Но он знал, что за прекрасной сидхэ кинется погоня. Он ускакал с ней на материк, где топорщились в небо шпилями бесконечные соборы, а по грязным мостовым день и ночь сновали повозки с быками и мулами. Принц запер ее в высокой башне
