Гилберта остановил слуга – он шел от почтового ящика с большим бежевым конвертом, в таких обычно пересылают фотографии. Марок не было – кто-то просто бросил конверт в ящик, и от этого внутри разлился противный холодок.
– Это вам, фро Гилберт, – слуга с поклоном протянул послание. Дождавшись, когда он уйдет, Гилберт открыл конверт, чувствуя, как в висках вновь оживает боль.
Это в самом деле были фотографии. Какой-то убогий клуб и убогое трио на сцене, толпа народу, и фотографу трудно снимать из-за спин, но он отлично справляется с задачей – вот Джемма, разгоряченная, наполненная каким-то лихорадочным весельем, отплясывает с Андреа Сальцхоффом. Ее взгляд был пуст, словно алкоголь или наркотики вычистили душу у нее из тела – но Гилберт почувствовал, что дело тут в другом.
Он поднес руку ко рту, запрокинул голову к веселому летнему небу, словно хотел увидеть в летней синеве своего улетающего ангела – увидеть и остановить.
На второй фотографии Сальцхофф обнимал Джемму – дружеский жест выглядел так, словно он ее присваивал. И прикосновение губами к виску было вполне невинным и дружеским, но у Гилберта шевельнулся огонь в груди, ища выхода. Как этот человек вообще осмелился дотронуться до Джеммы? Танцевать с ней, быть рядом, целовать, дышать одним воздухом?
Третий снимок – Джемма садится в автомобиль Сальцхоффа, припаркованный возле клуба: Северный Ястреб открывает ей дверь, левая рука мягко и властно лежит у Джеммы на пояснице. Куда они поехали? Наваждение быстрого ритмичного танца схлынуло с нее – Джемма была похожа на жертву, которую везут к алтарю, чтобы перерезать горло.
Гилберт скользнул пальцами по шее, по следу, оставленному Сибиллой, и вдруг почувствовал себя беспомощным и маленьким. Ему хотелось докричаться до того, кто может все исправить – и он не знал, кого позвать, к кому прильнуть, умоляя, чтобы все сделалось, как раньше, чтобы не было ни минувшей ночи, ни этих фотографий.
Ладно. Не стоило медлить – чем быстрей все выяснится, тем лучше. Смяв фотографии, Гилберт сунул их в карман пиджака, швырнул конверт Клайву и приказал:
– Узнайте, кто притащил эту дрянь.
Клайв растерянно прижал конверт к груди и спросил:
– Фро Сомерсет, а как же совещание?
Гилберт не ответил.
Служба Андреа Сальцхоффа по связям с общественностью выглядела подчеркнуто скромно: всего три кабинета в одном из недорогих офисных зданий, которому далеко было до роскоши драконьих башен. Возле лифта собралась толпа народу – в это время кто-то шел с обеда, кто-то на обед; Гилберт махнул рукой и свернул к лестнице. Появился соблазн перекинуться и влететь в нужное окно в драконьем облике, но он передумал. Здание старое, не дай Бог, вспыхнет.
“Я еще могу все исправить”, – думал он и не знал, что именно собирается исправлять. Все в нем пришло в движение, озноб сменялся жаром, и чей-то насмешливый голос звучал в ушах с липкой вкрадчивостью, повторяя: “Все плохо, очень плохо”.
Он опомнился возле приоткрытой двери, когда услышал голос Джеммы, усталый и надтреснутый:
– …и организуем большое интервью в “Ежедневном зеркале”. Обязательно – про студенческий бунт в Кавентоне. Обязательно – про письма с угрозами. Обязательно – про работу фонда.
Гилберт вошел в офис, такой же чистый и скромный, как и все здание. Обстановка была сдержанной, почти убогой. На столе, рядом с которым сейчас стояла Джемма, разместился телефон и старенькая печатная машинка, лежали какие-то книги, стопки бумаг, листки с пометками – как видно, Джемма энергично взялась за дело.
Она выглядела осунувшейся, почти больной. Волосы были заплетены в косу, небрежно переброшенную через плечо, платья, которое было чуть велико, Гилберт никогда не видел. Заметив, что он вошел, Джемма сразу же окаменела лицом – передала исписанный листок своей собеседнице в темно-синем костюме, которая, кажется, еще не окончила старшую школу, и вздохнула, глядя куда-то над головой Гилберта.
– Джемма, – прошептал он, подойдя. – Джемма, что случилось? Почему ты съехала?
Девочка в темно-синем бесшумно скрылась за дверью. Из соседнего кабинета тянуло хорошим табаком, и доносились мягкие упругие шаги, словно там двигался тигр. Джемма смотрела так, словно не узнавала его – от этого в горле Гилберта начинал шевелиться огонь.
– То есть, ты вчера занимался любовью с этой певицей, – сказала она, присев на край стола, – и спрашиваешь, почему я съехала?
Слова казались пощечинами, которые Джемма ему закатила – да хоть бы она и правда ударила его, было бы легче.
– Что ты такое говоришь? – пробормотал Гилберт, отчаянно пытаясь найти в темной яме минувшего дня хоть какую-нибудь зацепку, хоть самое крошечное воспоминание. Нет, ничего. Пустота. – Это невозможно. Этого не было.
“Было, – язвительно произнес внутренний голос. – У тебя засосы и помада на шее и на члене. Все это было, и Джемма стала свидетельницей”.
В глазах Джеммы блеснула влага. Лицо едва заметно дрогнуло. “Мне больно! – почти кричала она, – мне больно, Гил, как же мне больно!”
– Я это видела, – глухо откликнулась она. – Тебя со спущенными штанами и ее под тобой. Без белья. Гил, я… я не понимаю, за что.
– Я никогда бы так с тобой не поступил, – сказал Гилберт, вложив в эти слова всю честность, которая только была в нем, и зная, что уже ничего не сможет ни изменить, ни исправить. – Я выбрал тебя, ты моя пара, мне никто больше не нужен, Джемма.
Она отвернулась. Шаги за соседней дверью остановились. Гилберт чувствовал, как весь его внутренний огонь закручивается в бело-рыжую спираль, стремясь вырваться.
– Поэтому у тебя до сих пор ее помада на шее.
Лучше бы она закричала. Лучше бы ударила его этой подставкой для карандашей, лучше бы разбила телефон о его голову – только бы не говорила так. Мраморный ангел не улетел, он умер.
– Я не знаю, что произошло, – прошептал Гилберт. – Скорее всего, меня чем-то опоили, я ничего не помню. Но я никогда бы не изменил тебе, Джемма.
Дверь приоткрылась – выглянул Сальцхофф и спокойным, очень дружеским тоном спросил:
– Джейм, все готово?
Плечи стали ныть – усилием воли спутав крылья, которые начали разворачиваться будто бы сами по себе, Гилберт обернулся к Сальцхоффу. Она для него уже Джейм, ну конечно. Джемма смахнула слезу, кивнула, подгребая к себе какие-то бумаги со стола.
– Все готово, да, – сказала она, и Гилберт рыкнул:
– Свали, не мешай.
Сальцхофф, разумеется, не свалил – задумчиво мазнул пальцем по кончику носа и произнес:
– У нас эфир у Падди Кейвиварна через три часа. Дорогой мой спонсор, давай, ты решишь вопросы своей глупости в какой-нибудь другой день?
Падди Кейвиварн был политическим обозревателем – славился острым языком, вел собственную передачу, и интервью с Северным Ястребом могло стать новым шагом в его карьере. Гилберт сам все вчера организовал – потому что ему нужен был Андреа Сальцхофф, и ради этого он перешагнул через свою неприязнь и начал общее дело.
Рука сработала будто бы сама по себе – вырвалась вперед, и вокруг нее заструились искры, растворяя человеческую кожу и выпуская драконью лапу. Сверкнули когти – бронзовые, иззубренные – и Гилберт испытал давящее мстительное удовольствие, когда они сжались вокруг шеи Сальцхоффа, слегка погружаясь в кожу: не для боли или смерти, а для науки.
Горло наполнилось огнем. Он не смел прикасаться к Джемме, не смел целовать ее, он, человечишка с севера, не имел права так говорить с драконом. Сальцхофф вцепился обеими руками в драконью лапу, издал сдавленный всхлип, такой странный, такой на него не похожий, и Гилберт почувствовал прикосновение радости. Он шевельнулся, отрывая Сальцхоффа от пола, и с исключительно светскими интонациями промолвил:
– Не забывай свое место. Я могу тебя поднять. А могу сбросить с неба.
Кто сделал эти снимки, спросил себя Гилберт. Наверно, тот, кто опоил меня вчера, тот, кто подсунул мне Сибиллу так, чтобы Джемма все увидела. Сальцхоффу это выгодно, но как, дьявол его побери, он сумел это провернуть? Джемма опомнилась – рванулась вперед, встала, закрывая собой Северного Ястреба. В ее глазах разливалось отчаяние – такое густое и глубокое, что Гилберт опомнился.
